и мистиком, и фанатиком; он был то безжалостным, то кротким; в этом богатстве сторон характера он не имеет себе равных. Это было удивительное сочетание свойств политика и аскета. Но при всем том, повторяем, осуществление идеала теократической монархии было не в его власти; не с этой стороны надо определять его место в истории. Действительные услуги он принес обществу утверждением независимости церкви, а содействовал тому он уничтожением инвеституры, этого «права облечения», присвоенного императорской властью для утверждения на церковные должности настоятелей и епископов, как поземельных собственников. Началась страшная борьба; сам папа не видел полного торжества исповедуемых им идей, но он сознавал, умирая, что если правда еще живет, то католичество может существовать лишь на новых началах. Эти начала вносили крутую реформу; что она была благотворна, сознавали немногие из современников. Подтверждением того, что ближайшие его цели были переходом к высшей, политической, служит его взгляд на поземельную собственность духовенства, которую он считал необходимой принадлежностью церковного властительства. Григорий не сделал в этом отношении того, о чем после думал Пасхалий II. С того часа, когда церковь отказывалась от своих земель, светская власть не имела бы причины продолжать с ней борьбу; вопрос инвеституры тогда уже не существовал бы; папство не навлекало бы на себя тех упреков, которые лежат на его памяти. На эту меру, достойную гиганта, решился слабый Пасхалий II (1099–1118), указывавший на несправедливое занятие духовных мирскими делами и посягнувший на отнятие церковной недвижимости. Понятно, что одна мысль об этом способна была возбудить волнение, лишь только была заявлена. Не то было бы, если бы Григорий VII поднял ее на свои плечи, включил бы ее в свою программу. Даже не осуществленная им, она освятилась бы его авторитетом; из его программы она перешла бы в заветы папства, как перешли его понятия об инвеституре, симонии, безбрачии. Вот за что Гильдебранд заслуживает укора, если только позволено предоставить столь широкие права историческому суду. У него не было личного эгоизма, но был эгоизм преданий, говорит Ланфре, эгоизм сословный. За эти интересы готовилась валовая борьба двух громадных лагерей; шло дело в сущности из-за преобладания светской или духовной силы. Не следует думать, чтобы Григорий вносил в борьбу аскетическое начало; на его стороне был прогресс нравственных начал, как вообще среди церкви до второй четверти XIII столетия. Вопрос о торжестве принципа нравственной чистоты духовенства и всего общества был поставлен достойно, чтобы служить предметом для открытия борьбы; являясь его борцом, Гильдебранд был представителем высокой идеи; из мистика он делался фанатиком, но фанатиком великой души[177]. Его цели были искренни; он смело поставил их, а с ними ставилось многое.

Призванием Григория было сокрушить светскую власть, потому что иначе не могла существовать независимость духовной, а преобладания последней в то время, когда не было никакой сдержки для общества, требовали самые условия жизни. Об этом мечтали лучшие люди времени. Мы привели письма кардинала Петра Дамиани. Престарелый монах стоял во главе этой партии реформы. Его голос был слышен везде. Ему вторили: Бруно, архиепископ Кельнский, Одилон, аббат Клюнийский, Адальберт Магдебургский и Герберт, архиепископ Реймский. В аббатстве Клюни, в Бургундии, и в других монастырях этого ордена такой принцип передавался преемственно среди клюнийских монахов. Там укрепился и Гильдебранд в своих мыслях. Но когда наступил решительный час для начала дела, тайный страх запал в душу Григория. «Я выступил в море, и бури меня охватили, — писал он в одном письме. — Страх и трепет овладевают душой»[178].

Запрещение браков для черного и белого духовенства. Предстояло совершить целую общественную революцию. Внешняя борьба с императором не была так опасна, как внутренняя борьба римской курии с духовенством. В борьбе со светской властью за папу была большая половина феодалов Западной Европы. Здесь же ему приходилось бороться против заинтересованного духовенства. Уничтожить браки следовало прежде всего; ими христианская администрация приравнивалась к греческой, духовенство становилось как бы кастой и, что важнее всего, подчинялось светской власти. «Жизнь священника, — провозглашал Григорий, — должна быть рядом подвигов и самоотвержения; чувственности в ней нет места». И это он решился сказать духовенству, утопавшему в сладострастии.

Понятно, что духовные назвали эту затею ересью, а те, которые решились исполнить папский указ, едва спасались от ярости прочих. Во Франции духовные созывали соборы, на которых говорили, что декрет папы противен вере, природе и разуму. Людей, державшихся его, били и варварски терзали. Но Григорий достиг своей цели; он вооружил народ против женатых. «Я проклинаю всех, противящихся моему декрету, — писал он. — Благословение женатых да обратится в проклятие, их молитва в грех». Народ подчинился воле папы. Он стал прогонять женатых священников: их били, уродовали, убивали. Это была горькая и дикая расправа. Так обращаются к страстям толпы все революционеры, чтобы достичь своих целей и упрочить свою власть. Так действовали Марий, Гракхи, Кромвель. Всякое сопротивление было бессильно. Реформа совершилась; основный принцип нравственной чистоты осуществился. В 1075 г. Григорием был издан знаменитый декрет против светской инвеституры.

Гильдебранд, заведовавший делами своих предшественников — Виктора II (1055–1057), Стефана IX (1057–1059), Николая II (1059–1061) и Александра II (1061–1073), давно уже задумал уничтожить инвеституру. Декрет против инвеституры был строго подтвержден на соборе 1078 г. каноническим образом в следующих словах: «Так как дошло до нашего сведения, что, при поставлении священников, во многих местах светскими людьми производится инвеститура духовных и делаются в церквах большие беспорядки, оскорбляющие христианскую веру, то мы постановляем, чтобы никто из духовных не принимал инвеституры на епископство или аббатство из рук короля, императора или другого светского лица обоего пола». Благодаря инвеституре развивалась губительным образом и симония, но для уничтожения ее надо было уничтожить корень зла, т. е. инвеституру. «Это не мною выдумано, — говорил Григорий, — я ничего не хочу нового».

Борьба за инвеституру. А между тем эта мысль стоила Европе двухсотлетней войны. Инвеституру, а следовательно, и симонию, поддерживали короли и верховная светская власть императора. С последним и началась знаменитая борьба. Это была борьба духа и грубой силы. В ней проявились необыкновенные способности Гильдебранда, который всегда предпочитал логике оружия логику нравственных убеждений, пока это было возможно. Конечно, он прибегал ко всем средствам, ибо физической силы он, как первосвященник, не мог употребить. Теорию владычества духовной власти над светской Григорий выводил из господства духа над телом, царства небесного над царством земным.

В этом отношении знаменитый папа имел достойного предшественника в том же единомышленнике, Петре Дамиани, который в своих посланиях разработал этот интересней вопрос настолько, что Гильдебранду оставалось только повторять его. Указав на ряд примеров из Св. Писания о преимуществах духовной