Михаила Петровича, три года назад Дуся похоронила, собственные ее годы зашли за семьдесят, но, маленькая, живая, неугомонная, бегала она без спотыку, говорила много и таратористо, любила еще выпить и сплясать. Чуть пониже возрастом была она бабки Натальи, но ни величать ее никому не приходило в голову, ни бабкой назвать. Дуся да Дуся. В деревне вместо «жди, когда рак на горе свистнет», так и говорили: «Жди, когда Дусю Размётнову угомон возьмет» – подразумевая, что этого никогда не будет.

Дуся подкатилась, помотала вытянутой рукой вправо-влево, показывая, чтобы Сеня с бабкой Натальей раздвинулись и освободили ей место посредине, плюхнулась, повертела головой, проверяя, те ли это, в ком она могла ошибиться с дороги, и одним звуком выпалила:

– Здорова-те! Че сидите?

– Сидим, – отвечал Сеня, посмеиваясь, – тебя дожидаемся. Че расскажешь?

– Слыхали, – скороговоркой спросила Дуся, – в Красноярском одна баба уж третий год спит? Без просыпу спит третий год, добудиться не могут. Не помрет и не оживет, спит и спит, как заговоренная. Слыхали?

Сеня засмеялся вольно, от души; бабка Наталья ахнула:

– Третий год спит? Это она как?

– Трагический сон, – как выкрикнула, сказала Дуся. – Непостижная явления. Седин по тиливизиру передали.

– Летаргический, – поправил Сеня, вспоминая, что есть действительно такой сон – во сне живут.

– Трагический! – повторила Дуся с нажимом, она любила сильные слова. – Тебе бы так – не стал бы подсмеиваться. Кормят ее по трубочкам, сама видала. А уж как там дальше – не скажу. Ой-ой, это сколько же ухода за ней надо! – ужаснулась Дуся, представив уход. – Хоть и спит беспробудно.

Бабка Наталья всматривалась то в Сеню, то в Дусю: никак вместе ее дурят?

– Ее пошто добудиться-то не могут? – не понимала она.

– А с нечистой силой связалась, – сделала Дуся разъяснение. – Не иначе. Адреса нету, а то бы я написала, чтоб ее похристили. По-другому не добудиться. А то трубочки… Ой-ой, сколько же это уходу за ей! – еще больше удивилась Дуся.

Когда Дуся узнавала новость из разряда чрезвычайных, ноги у нее сами собой срывались и несли, чтобы обежать погрязший в нелюбопытстве народ. Она признавалась: «Я думала, я сидю, а я уж бегу. У меня ноги мной правят. У меня голова отстает». Голова отставала, но успевала, как орешки щелкать, разгадывать «непознанные явления», которым Дуся отдавалась с великой страстью. Инопланетян она видела: «Вон, на криволуцкой елани видала. Никакие они не планетяны, а с того свету являются, я тетку Агафью Агаповскую признала». Об африканке, родившей сразу пятерых, говорила: «От негра, от такого страшного, с испугу только пятерню и таскать, это бы и я принесла». Но ни одного не принесла она от Михаила, и это «явление» объясняла с обезоруживающей откровенностью: «Бог наказал, чтоб у сестры мужика не отбивала», шмыгая при этом, как девчонка, носом. Перед одним лишь «непознанным явлением» сдалась Дуся. Увидав по телевизору, как беснуется от восторга огромная, в тысячу тысяч, толпа перед больницей, в которой какая-то артистка, будто бы Мадонна, родила ребенка, Дуся поразилась: «А че такого-то? Не ребенок ее родил, а она ребенка. Че такого-то?»

Ноги приплясывали от нетерпения, и Дуся вскочила, крутанулась перед Сеней с бабкой Натальей раза два, приговаривая, что «дожжа тиливизир не сулил, ты, Сеня, напраслину не говори», – и устремилась дальше, в левую сторону улицы. Навстречу ей шагал Максим Суворов, высокий мужик с поднятыми плечами и с совершенно седой в сорок с небольшим лет головой. Дуся загогулиной обежала его, они коротко перекинулись какими-то словами явно не дружеского характера, потому что Дуся показала вслед Максиму кулак. Максим подошел, оглядываясь на Дусю, поздоровался, но присаживаться отказался.

– Что Дуся насвистела? – поинтересовался он, возвышаясь над Сеней и бабкой Натальей как коломенская верста.

– В Красноярском одна баба третий год спит, – Дусиными словами сказала бабка Наталья. – Добудиться не могут.

Максим неожиданно позавидовал.

– Эх, мне бы так! – с восторгом отозвался он, вскидывая и присаживая голову. – Мне бы так – мать твою растак! Чтоб три года не добудились!

– С чего это ты? – спросил Сеня.

– От хорошей жизни, Сеня. От жизни счастливой, земляк. Наконец-то нам ее устроили!

Сеня набрал полную грудь воздуха, чтобы поддержать Максима, – эх, какой бы погром этой жизни на пару они бы устроили, как бывало не раз! – Набрал Сеня боевого воздуха и в несколько выдохов спустил его: не стоит. Будет и завтра для этого день, и послезавтра… много дней и месяцев еще будет.

– Плюнь ты на жизнь, – посоветовал он Максиму миролюбиво. – Такой вечер, а ты про жизнь… Ну ее!

Максим удивленно присвистнул:

– Пойду доложу бабе своей, что Сеня велел плюнуть на жизнь, вечером одним дышать. Неделю начальника ищу, чтоб сказал, где спасенье искать, а надо было не к начальнику… надо было сразу к тебе. Ну, орел! – Максим уже пошел и, оборачиваясь, спросил: – Сено-то накосил, орел?

– В валках лежит, – улыбаясь, сказал Сеня.

– В валках не сено.

Пришлось согласиться, разбередив опять сердце:

– В валках не сено.

Нет, начинал поддаваться сумеркам вечер: воздух загустевал, напитываясь от земли синевой, в четких и темных контурах стояли постройки на фоне воды, слева фиолетовой, а прямо и справа – в многоцветных зыбистых блестках, как от нагретых в глубине камней. Закат догорел, но изгибающаяся по горизонту полоса все еще рдела с прощальной грустью и красотой. И, казалось, огромный полог неба приподнимался слева, с востока, кренясь к закату, чтобы позже, проводив зарю, перегнуться к восходу. Редкие звуки раздавались с повтором, как от эха. Затихала и деревня.

– Ну что, бабка Наталья, ночевать пойдем.

– Пойдем, однако, Сеня. Засиделися.

С крыльца, перед тем, как открыть дверь, Сеня взглянул последним взглядом на небо – там, почудилось ему, двигались огромные тени, шла какая-то таинственная работа.

1997

Нежданно-негаданно

Расположились в скверике напротив дебаркадера. Скверик уже не походил на скверик: на бойком месте земля была вытоптана до камня, с одного бока его поджимала стоянка для машин, выдвинутая из-под моста и огороженная высокой металлической сеткой, с другого – теснила расползшаяся, в ямах, дорога к Ангаре, с третьего – асфальтовая дорога вдоль Ангары. Высокие тополя в скверике стояли редко, но раскидисто и тень давали. К ним и повел Сеня Поздняков свою группу, как только объявили, что «Метеор», на котором предстояло им ехать, подадут с опозданием на час. Группа была из своих, из своей деревни, и из соседей, из замараевских, возвращающихся из города. Поровну по три человека оттуда и оттуда. Свои: Сеня, Правдея Федоровна, потерявшая свое имя Клавдея еще в