Шрифт:
Закладка:
Стоя, не доставая с сиденья ногами до педалей, прокатил на велосипеде мальчишка; на воде прямо из зарева вынырнула и загудела моторка. Видно было далеко и ясно, земля вплыла в какую-то полную открытость и приветливость. Взгорланил где-то справа в восторге петух, никто его из своего брата не поддержал, и он пристыженно примолк. Поднялась в заулке, уходящем к воде, корова с земли, покачалась и, тяжело ступая, прихрамывая, двинулась через дорогу. «Ноги отлежала, дура, – заметил Сеня, радуясь и этому. – Нет чтобы раньше подняться». Это была Надина корова, крупная, комолая, с большими белыми пятнами по черному. Она подошла к палисаднику, положила голову на штакетник, почесала с шорканьем шею и, едва не доставая до окна, взревела вдруг с такой мощью, что Сеня и бабка Наталья враз вздрогнули.
– Ну, здорова! Ну, здорова! – поразился Сеня, подумал и добавил: – Раздоенная корова завсегда горласта. Как и раздоенная баба.
– Чей-то я не знаю, – с сомнением сказала бабка Наталья.
– Точно. Это какой-то закон. А у мужика наоборот: если мужик пьет, у него голос слабнет. До того слабнет, у бедного, что он другой раз и ответить бабе не в состоянии.
– Не в состоянии, дак как ответишь? – согласилась бабка.
– Я не в том смысле.
Упоминание о мужичьей доле оказалось кстати: из заулка от реки вываливала компания мужиков из пяти фигур. Все были в сапогах, все в поддевках на рубашки, все шли тяжело.
– Крепостные идут, – первой заметила бабка Наталья.
Один из мужиков свернул по улице влево, и кто это был, Сеня не разглядел; остальным надо было пройти мимо Сени с бабкой Натальей. Сеня встряхнулся, уходя в пристальное внимание, раздвинул шире узкие плечи и выпрямился. Картина стоила того, чтобы полюбоваться всласть. Впереди шагал высокий, мосластый, длиннорукий, заросший пегой растительностью на вытянутом лице Пастухов, тракторист, трактор которого догнивал за гаражом, а сам Пастухов становился все угрюмей и злей. За ним в пару шли рядом два брата Постниковы, Серега и Леонид, один человек конченый, запивающийся давно, а другому, Леониду, Сеня удивился, обнаружив его в этой компании: он был мужик справный, крепкий как в хозяйстве, так и в отношениях с нею – с той, что валила многих. «Может, за брата ходил, чтоб скорей брата из неволи вызволить», – предположил Сеня. И последним, чуть приотстав, не поспевая за наддавшими ходу товарищами, торопился, подпрыгивая, небольшого росточка мужичонка, умудряющийся еще и голову втягивать в плечи, – Коля Степунок, совершенно от природы не пьющий и, стало быть, отрабатывавший за бабу, два месяца назад привезенную третьей женитьбой из города. Допрежние две тоже были городские, и туда же и сбегали, не выдерживая деревенского житья и Коли; но Коля ничуть этим не смущался и, когда его задирали, отвечал, прикрывая один глаз, что поставил задачу жениться семь раз и уж потом из семерых выберет одну, самую лучшую.
– Здорово, мужики! – бодро, с любопытством крикнул Сеня. – На барщину ходили?
– Не твое дело! – не оборачиваясь и не замедляя шага, отозвался Пастухов.
– Завтра, если сильно попросишь, тебя с собой возьмем, Сеня, – прибавил Серега Постников, хихикая: чем больше пил мужик, тем больше хихикал ржавым, чему-то радующимся смешком.
– Разве что на мой покос…
– А нам все равно на какой. Мы люди не гордые. Мы люди не слабодные, – уже на отходе выкрикивал Серега. Он нарочно произносил: «слабодные». Выходило: свободные это слабые.
Он-то, самый «слабодный» из всех, через два дома от бабки Натальи по ее же стороне улицы юркнул в зеленые, свежей покраски, ворота, за которыми проживала помещица, заводящая на деревне новый крепостной порядок, Аграфена Зуева (по-простому Зуиха, бабы ее звали мироедкой). Полдеревни закрепостила она делом самым обыкновенным – самогонным аппаратом. Перестало действовать, едва дыша, производство – не стало и денег в деревне. Не стало денег – прекратила подачу водки коммерция. К тому же коммерсант, высокий цыганистый парень из новоприезжих, торговать по ночам раз и навсегда отказался. А у мужика аппетит разыгрывается к ночи. Зуиха, которая раньше заведовала детским садиком, баба с могучей грудью и могучим задом, с пышной фиолетовой завивкой на голове, с неожиданным для такого телосложения писклявым голосом, любящая широкие цветные юбки и тупые широкие туфли, – Зуиха ограничений во времени не делала. По ночам-то и вспоминали о ней чаще всего. И, разлитый в 0,75-бутылки самогон шел у нее при безденежье за отработку, оцениваясь, по-колхозному говоря, в трудодень. Цена была высокой, народ роптал, но к ночи волнение, как правило, затихало. Зуиха держала трех коров, но сама не косила; с гектар высаживалось у нее за последние годы картошки, но сама не тяпала и не копала; на задах двора возводилась у нее новостройка такого масштаба, который уж не назвать избой; вся ограда была вымощена кедровой плахой. Постоянно у нее толокся какой-то посторонний народ, что-то привозивший и увозивший, многое за зелеными воротами творилось размашисто и скрыто. А своя простота ходила в батраках.
Бабы не однажды грозились поджечь Зуиху. И подожгли бы – если бы не стояла ее изба вместе с винокурней в плотной сцепке уличного порядка, набитого голытьбой. А у Зуихи и семьи не было: муж умер еще в старые времена, и о нем деревня не могла сказать плохого слова: был он работник леспромхозу и товарищ мужикам не по рюмке; не грешила деревня худой славой и на троих сыновей Зуихи, один за другим уходивших в сладкую жизнь по городам. Поверь теперь, что и сама Зуиха была баба как баба, пока жизнь не выгнулась на другой бок и не сотворила из нее шишку, бесстыжую, ничего не боящуюся… Жила она с примаком, с малоразговорчивым мужиком, моложе ее и мельче, белобрысым и одутловатым, неизвестно откуда прибывшим и служившим у нее одновременно в мужьях и работниках. Это он выходил по ночам на стук и собачий лай. Затем поднимал Зуиху. Бухгалтерию вела она, кроме тех редких случаев, когда рассчитывались рублями. Кобель гавкал по ночам не на гостей, взяв в ум, что непрошеных гостей у них не бывает, а для хозяев –
