судов и тюрем, переписки с политическими заключенными, открытых писем к власти с требованием об их освобождении – все это было продолжением и следствием гуманистических взглядов Толстого или, скажем, Короленко с его «Русским богатством», явным предвестником «Нового мира». И хотя небольшой комитет Защиты прав человека с участием Твердохлебова, Чалидзе и Сахарова, появившаяся Хельсинкская группа с ее производными – Комитетом защиты прав инвалидов, крымских татар, свободы совести, защиты от психиатрических репрессий – еще не стали полноценным российским гражданским обществом, но, не говоря этого вслух, явно брали пример с российского общества до революции.

Письма к Горбачеву, в которых Андрей Дмитриевич высказывает требование об освобождении политзаключенных – характерный поступок потомственного интеллигента.

Значимость этой российской гуманистической традиции была очевидна и для Елены Георгиевны, хотя ни она, ни Андрей Дмитриевич публично об этом не говорят. Но не случайно она публикует «Вольные заметки к родословной…» в качестве комментария к воспоминаниям Андрея Дмитриевича – для нее важно из всех прочих его кругов общения выделить его семью. Елена Георгиевна сознается, что за годы арзамасской жизни Сахаров, может быть, только один день провел со своими родными, тем не менее среда, в которой он рос с детства, и его происхождение сформировали в конце концов его общественную позицию. Чтобы до конца понять Андрея Дмитриевича с точки зрения Боннэр, надо знать, что девичья фамилия его матери Софиано три раза встречается у Пушкина, а прадед Сахарова по отцовской линии был известным адвокатом и либерально настроенным общественным деятелем. Елена Георгиевна пишет, что Андрей Дмитриевич мог об этом не знать и не помнить, но правильнее было бы сказать, что он не успел узнать. Понимание неслучайности своего места в истории и в русском обществе было присуще Сахарову в последние годы его жизни. И этот комментарий Елены Георгиевны (и неукоснительное следование линии поведения Андрея Дмитриевича) – очевидная победа русской культуры и цивилизации над ее личным Коминтерном, над великими писателями эпохи НЭПа и даже друзьями-фронтовиками. Елена Георгиевна могла не знать, что ее кумир Павел Коган был стукачом, но, учитывая, что именно он посадил Льва Ландау и группу физиков, это маловероятно. Впрочем, в биографии Владимира Нарбута тоже было далеко не все ясно, а уж о Коминтерне, его деятельности и взаимных доносах, о международном терроре и говорить было нечего. Ее собственные миры показались Елене Георгиевне гораздо менее ясными, менее значительными. В качестве примера и опоры оставались только предки Андрея Дмитриевича.

В диссидентском движении не было прямых наследников старой русской интеллигенции – кроме Андрея Дмитриевича практически все были из коммунистических или проникшихся коммунистическими взглядами кругов. Толя Марченко всегда смеялся, что все эти Литвиновы – дети министров, один он – рабочий.

Да и Елена Георгиевна познакомилась с Андреем Дмитриевичем будучи совсем другим человеком, но не случайно, а благодаря большому уму и способности противостоять не только откровенно враждебному диктаторскому миру, но и оставаться независимой от советско-либерального, казалось бы, такого ей близкого мира (что, безусловно, объединяет Боннэр и Сергея Александровича Бондарина), нашла в русской истории самое близкое к диссидентскому движению время. Об одном из диссидентов, слишком глубоко влезшем в российскую политику, Елена Георгиевна сказала мне: «Ему не хватает брезгливости». У нее самой был достаточный запас и брезгливости, и здравого смысла, чтобы воспринять как единое целое и как наиболее важное и значимое для истории России и демократического движения начало XX века. И поэтому нельзя сказать, что Сахаров и вся его семья, которую он «не успел узнать», ни в чем на нее не повлияли.

А пока эту последнюю посмертную (хотя и изданную) книжку Елены Боннэр и тюремные записки Сергея Бондарина никто не читает. Но им еще придет срок.

Послесловие

Эта книга не может не производить странного впечатления. Очень юный человек с большим запасом самомнения и высокомерия, заметим – практически ничем не обоснованными, – по сложившимся обстоятельствам знакомый с замечательными, уже тогда знаменитыми, очень многое совершившими людьми, не только считает себя ровней и, исходя из этого, строит отношения с этими по возрасту годными ему в родители людьми, неотделимыми от русской истории – Жегиным, Гелием Снегирёвым, Некрасовым, Шаламовым, Параджановым, Боннэр и Бондариным, но и описывает их без большого почтения. Молодой человек явно восстанавливает в памяти свои прежние отношения, а не оценивает своих знаменитых знакомых с современной точки зрения. Можно было бы сказать, что все это не более чем характеристика его самого – случайно оказавшегося среди бесспорно крупных людей, их толком не понявшего, не оценившего и оставшегося при своем юношеском самомнении. Подобные воспоминания нечасты, но известны, хотя и не вызывают большой симпатии.

Но, во-первых, я не хочу ретушировать прошлое, подгонять его к современным оценкам, что горазды делать большинство мемуаристов. А во-вторых, при остром ощущении пути, думаю, именно благодаря своей независимости, я подвел себя к длительным и мучительным тюрьмам почти как у Шаламова, без страха смерти; к пренебрежению, как у Татьяны Борисовны Александровой, соблазнительными карьерными, финансовыми и иными предложениями, которые мне делались (и делаются до сих пор); стал равнодушен к известности. К способности десятилетиями, в одиночку, в противостоянии и КГБ и российским либералам, реально оценить перспективы нашей страны, бороться с надвигающейся трагедией, десятилетиями жить в изоляции и забвении. Но за эти годы «одиночества и свободы» я написал несколько, возможно, интересных для кого-то книг, вел собственный сайт и доказал преданность русской культуре, пополнив семейные коллекции, самостоятельно собрав ни на что не похожий в России музей, где вещи мирового класса прихотливо сочетаются с работами мало известных, но расширяющих пространство искалеченной русской культуры художников. И всему этому я научился у тех замечательных людей, о которых без всякого пиетета пишу в этой книге. У меня были хорошие друзья и учителя. И при всей своей независимости, временами похожей на неуважительность, я не был, возможно, никудышным учеником.

Примечания

1

В 1975 году С. И. Григорьянц был арестован КГБ и приговорен к пяти годам заключения за антисоветскую агитацию и пропаганду. Ред.

2

См.: П. В. Флоренский. Обретая путь. Павел Флоренский в университетские годы. М.: Прогресс-традиция. Т. 1 – 2001, т. 2 – 2015.

3

Лупóлова Прасковья Григорьевна (около 1784–1809) – дочь ишимского ссыльного, прототип ряда художественных произведений западноевропейских и русских писателей XIX века.

4

Е. В. Ельчанинова.

5

Синька – репродукция технического чертежа, полученная