На следующий день вернулся из Фороса Горбачев. Уже не помню почему был гигантский митинг на Манежной площади. Горбачев говорил о том, что теперь реакция уничтожена, наступит подлинная демократия. После своей речи он подошел к нам, склонился перед Еленой Георгиевной, она поцеловала его в лоб. Мы стояли где-то на трибуне, хотя, по-моему, ни я, ни она выступать не собирались.

Но Елена Георгиевна все реже бывала в Москве, я в Бостоне был у них всего один раз (жил у Тани Янкелевич) и постепенно возникали разъединяющие нас люди и события.

У меня были серьезные основания плохо относиться к Юре Самодурову, директору Сахаровского музея. С помощью Елены Георгиевны (она его кому-то порекомендовала в Академии) его ненадолго сделали директором Геологического музея на Манежной площади. Заместителем его считался членкор Академии Владимир Ильич Жегалло – крупный ученый и очень хороший человек. «Гласность» громили каждый год, но я, продавая очередную картину из своей коллекции, ее восстанавливал. Мне Владимир Ильич предложил в 1993 году, после разгрома на Поварской, и, соответственно, – потери нами офиса, сдать помещение в их институте. Мы договорились. Для «Гласности» выбрали одну, но очень большую комнату, и тут Юра сказал: «Нет-нет, я не диссидент, я музейщик! Меня снимут, если я сдам вам комнату». Мы нашли что-то другое, его выгнали и без того, Боннэр я пытался пристыдить: «Елена Георгиевна, кого вы держите теперь в музее Сахарова?» Но она считала, что никого лучше найти не сможет.

У меня было довольно четкое представление – по-моему, я описал его в 2000 году в журнале «Индекс», когда был в Бостоне и в Вашингтоне, что нечего держать в музее Сахарова ораву тунеядцев – ведь было известно, как трудно Елене Георгиевне достаются деньги на его содержание. У Сахаровского музея высокая репутация, под его эгидой были возможны какие-то проекты и получение грантов, а не пожертвований, притом без всякой деятельности – при Самодурове именно это и происходило. К тому же, что еще важнее, в Москве, в результате полного бездействия не было ни одной влиятельной, реально действующей правозащитной организации. Почему-то Сергея Ковалева – председателя правления – это устраивало. Меня звал в члены правления Гена Жаворонков, чтобы навести порядок, придать музею хоть какой-то смысл и начать практическую работу, но еще и на эту борьбу сил не хватало. Я возмущался, когда жулик Березовский предложил Елене Георгиевне деньги (и активно это пропагандировал). Деньги Березовского (музеем не полученные) были прямо связаны с организацией второй войны в Чечне, все это было отвратительно и развращающе действовало на других: в результате на «Общем действии» (еженедельной встрече руководителей правозащитных организаций) помощники Льва Пономарева начали говорить, что «деньги не пахнут». А ведь в это время было довольно много уголовников, создававших фонды помощи заключенным, чтобы таким образом передавать деньги из воровских касс в зоны. И некоторые правозащитники с ними сотрудничали, получая процент, и эту фразу – «деньги не пахнут» – я услышал как раз в Сахаровском центре. Я написал в статье, что у традиционных бутербродов в музее острый привкус чеченской и русской крови.

Была еще одна неприятная история, в которой мы оказались с Еленой Георгиевной по разные стороны, правда, очень ненадолго. Вслед за уничтожением «ДемРоссии», чему активно помог Сергей Ковалев, вслед за гибелью «Мемориала» как общественно-политической организации, собиравшей по триста тысяч человек на митинги, что, в общем, организовали Арсений Рогинский и Александр Даниэль, последними заметными опорами русского демократического движения оставались ежегодно громимая до нуля «Гласность», а в Париже – газета «Русская мысль». В парижской газете было замечательное соединение разных поколений и русской эмиграции, и общества в России, и в то же время не только по месту издания, но и по сути – это была европейская газета, которая не только информационно, но и практически, деньгами, помогала буквально всем. Кого-то приглашали в Париж и все ему оплачивали, кому-то платили немалые гонорары. Но когда КГБ (в первые же годы воспеваемой Ковалевым ельцинской «свободы») была поставлена цель уничтожить газету, как уничтожили «ДемРоссию», «Мемориал» и боролись с «Гласностью», у газеты для начала возникли неожиданные серьезные финансовые проблемы, в которых была виновата отчасти и сама Ирина Алексеевна Иловайская. Она была замечательным человеком, но не умела жить во внезапно ставшем враждебном ей мире.

У «Русской мысли» почти не осталось денег и Ирина Алексеевна, пользуясь, как всегда, большим влиянием и уважением на Западе, получила какой-то грант от католического фонда «Человек в беде». В результате в «Русской мысли» появилась церковная вкладка. Всем были сокращены зарплаты. Совершенно очевидно, что и у самой Ирины Алексеевны снизились доходы. Она переменила свою дорогую квартиру на более скромную, редакция «Русской мысли» тоже переехала в более дешевый офис. Это коснулось и Гинзбургов, которые получали больше всех. Они на это прореагировали заявлением об уходе. Арина очень любила писать такие заявления в случае любых конфликтов. Ирина Алексеевна всегда шла на уступки, но в этот раз заявление было подписано. Тогда Алик начал войну против Ирины Алексеевны, войну совершенно гнусную. Единственный раз, когда Ларису Иосифовну Богораз напечатали во всесоюзной печати – это ее отвратительное большое письмо к Ирине Алексеевне в «Литературной газете» – «Безработный Гинзбург». Там она называла Иловайскую «госпожой Альберти», которая неизвестно как затесалась в наш мир. И пытается исказить характер «нашей диссидентской газеты» и уволить Гинзбургов.

Алик умудрился уговорить Елену Георгиевну, и она тоже написала ругательное письмо Ирине Алексеевне. Правда, у Елены Георгиевны были здравый смысл и умение признавать свои ошибки – через месяц она написала ей письмо с извинениями. Меня они все пытались сделать своим союзником: в Париже – Гинзбург, в Москве – Ковалев, но я-то знал, что за всей этой историей была лишь гнусная интрига Алика.

В последний раз с Еленой Георгиевной мы говорили в Бостоне, разговор был о смерти Андрея Дмитриевича. Елена Георгиевна в конечном итоге отмолчалась, хотя я с ней обсуждал вполне конкретные обстоятельства. Елена Георгиевна еще раньше рассказала мне, что в числе тех писем из КГБ в ЦК КПСС, которые Степашин ей вернул (якобы это все сохранившиеся документы КГБ по делу Сахарова, «а остальные уничтожены», что было, конечно, ложью), не было ни одного письма, относящегося ко времени получения Нобелевской премии: КГБ в это время им «совершенно не интересовался». Но зато там было два письма более-менее одинаковых: о том, что Елена Георгиевна, огорченная тем, что