— И много вас таких занимается подержанными машинами? — спросил Рой.

— Не знаю про других, молодой человек, а если бы и знал, не сказал бы. Вы бы так же поступили! И не всегда это подержанные машины. Вы удивитесь, если узнаете, сколько машин продает торговец новыми автомобилями с изрядной скидкой, причем тихо и незаметно. И скидка зависит от многого. Об этом я тоже знаю.

— Вы планируете заняться новыми машинами? — с энтузиазмом спросил Рой.

— Не сейчас. Когда вам нужна машина и сколько вы можете потратить? Какая модель вас интересует?

Они заговорили о машинах; говорили в основном Рой и Мевамет, Дэн только иногда вставлял реплики. Они обсудили сравнительные достоинства «фиата» и «пежо», «рено» и «фольксвагена», их мощность и расход горючего, цены и уступки при продаже. Наконец Мевамет сказал:

— Думаю, я знаю, что вам нужно, есть у меня такая машина. Приходите сегодня в семь, я вам кое-что найду.

— Почему вы так уверены? — поинтересовался Дэн.

— Покрутитесь в этом бизнесе с мое, друг мой, и научитесь понимать своих клиентов, — ухмыльнулся торговец.

— А у вас когда-нибудь была машина? — спросил ребе, заинтересовавшись этим странным человеком и его странной манерой говорить. — Или вы и начинали брокером?

Мевамет поморщился.

— Я приехал в страну без гроша, друзей и родственников, кто бы мне помог? На мне была только моя одежда — одна рвань. Но в машинах я разбирался, точнее, в моторах. Так что будь я здоров, мог бы стать автомехаником. Но я больной человек, чудом избежавший смерти…

— Что вы имеете в виду? Ваше имя?

— Вот именно. Мевамет значит «из смерти». Здешним властям нравится, если вы меняете имя на еврейское. Платите лиру, заполняете бланк — и все. Так почему я должен продолжать носить имя, которым назвал моего дедушку или прадедушку какой-нибудь казак, когда за лиру могу сменить его на более приличное. Я восстал из мертвых и назвал себя Меваметом, — он хрипло расхохотался, довольный произведенным эффектом.

— Вы хотите сказать, что тяжело болели? — не отставал ребе.

— Нет, я хочу сказать, что русские — пусть солнце перестанет для них светить — оставили меня умирать. То, что искра в конце концов не затухла, оказалось мелкой деталью, которую они просмотрели. У русских — пусть у них рождаются только девочки — национальная черта: упускать мелкие детали. Их приборы часто не работают, потому что они не заботятся о мелких деталях вроде топлива или крошечных частях механизма, которые просто вылетают. Они говорят: это всего лишь мелочь для такой большой машины. Официально я был мертв.

— Это было во время войны? — спросил Стедман.

— Второй мировой. Я оказался не в нужном месте и не в нужное время и попал в концлагерь. Все остальные в лагере были поляки и русские, и я один — еврей.

Его голос внезапно сделался сухим и официальным, как у профессора на лекции. Он заговорил на идиш.

— Немцы очень педантичны. Когда они нас истребляли, то делали это очень педантично. Но русские не таковы. По большей части их жестокость исходит из их небрежности. Они забывают мелкие детали вроде еды, одежды и жилья, необходимых в русскую зиму.

— Я был образованным человеком, а таких там оказалось немного. По профессии я инженер-механик, тем не менее меня поставили на грубую работу на улице. В первый месяц я потерял пятьдесят фунтов. Меня поддерживала только мысль, что скоро нас посетит местный врач. Он осмотрел нас и решил, что мы способны выполнять различные работы снаружи, внутри и даже в лесу. И он был еврей.

Мевамет откинул голову и закрыл глаза.

— Вижу его как сейчас: доктор Разников из Пинска, ученый и партиец, новое поколение евреев в социалистическом раю. Не поверите, сколько мне стоило увидеться с ним, но мне это удалось, и я сказал ему, что тоже еврей, и что если буду продолжать работать на морозе, то через месяц сдохну. Я болел, у меня была лихорадка, а на ногах — последние куски моего пальто. Он не ответил, только взглянул на меня, и я ушел. Я и не ждал ответа, но он запомнил мое лицо. Для него было слишком опасно отвечать.

— На следующий день нас всех построили, и он прошелся вдоль шеренги, приложив руку ко лбу одного, посмотрев язык другого и послушав пульс третьего. Это называлось медицинским обследованием. У помощника был список, он прочитал фамилии и записал против каждой рекомендации. Затем врач подошел ко мне, осмотрел с ног до головы и сказал помощнику: «В лесную команду».

— Лесная команда занималась тем, что расчищала просеки, валила деревья, корчевала кусты и складывала бревна. Дисциплина там была жесткой, ведь заключенные могли сбежать; работали маленькими группами в строго определенных местах. Шаг за черту — расстрел. Нас выводили на работу до рассвета, а уводили в лагерь после заката. Каждого, кто не мог приспособиться к режиму, избивали, а то и убивали. Ежедневно с работы возвращалось меньше народу, чем уходило туда.

— Я продержался три дня, а на четвертый, когда нас вели назад, поскользнулся и упал. Выпал снег, а мы шли против ветра. Конвойный пнул меня и приказал встать, я старался, но смог только подняться на колени. Другой конвойный крикнул моему, чтобы тот поторапливался. Он снова приказал мне встать, а когда я не смог, он наставил на меня винтовку. Старший снова крикнул, и мой нажал на спуск так же легко, как если бы я был зайцем, скачущим по полю.

— Он в вас попал?

— Попал, и, кажется, даже не удостоил меня взглядом. Если выстрел не оказался бы смертельным, меня съели бы волки или я просто бы замерз. Он должен был доложить в лагере о случившемся, и на следующий день за мной пришла бы похоронная команда. Любопытно, что моей последней мыслью перед тем, как потерять сознание, было: сочтет ли доктор Разников меня все еще пригодным к лесным работам?

— Но вы явно не умерли, — заметил Стедман.

— Возможно, холод остановил кровь. По крайней мере, меня нашла старая крестьянка, собиравшая хворост. Она меня прятала и кормила, пока я не смог передвигаться. Пока я сюда добрался, прошло больше года, и поверьте, я часто жалел, что тот выстрел не стал роковым.

— Тогда здесь, должно быть, для вас сущий рай, — предположил Стедман.

Лицо Мевамета искривилось в ужасной гримасе смеха.

— Побывав на том свете, мой друг,