затем повторяет во второй иоанновской оде 1741 года (ср.: «Где в труд избранный наш народ»; «К трудам избранный наш народ» [Ломоносов VIII: 19, 47]). Действительно, именно в этом переводе Тредиаковского мы обнаруживаем первые на русском языке убедительные образцы одической баталистики, искусно совмещающей натуралистический и эмблематический планы (ср. «О коль бежит войско успешно! Не инак, как Орлы парящи, Морю, купно врагам трепещащи»; «Что ж вижу! льзяль то? Орля Сила! На брегах моря отдаленна Тыль крыла в Татар распустила? Ей, тя зрю, едва приведенна, Уж при неприятеле стала, Уж страхом их всех разогнала! Крепость еще зрит многу, Но уже себе покоряет, С поля збив врагов прогоняет, Отверзла к победе дорогу»; «Едва там Трубы замолчали, Как трубить СЛАВА начинает, Дабы все то в свете узнали. Весь в крови Татарин дыхает, Еще тела не погребенны, Прахом и кровью зачерненны, Уж Вестник на коня садится…»). Формула беспреткновенного, невзирая на любые препятствия, движения воинов-орлов, которая еще не раз будет повторена Штелиным и отзовется у Ломоносова, также в первый раз является здесь (ср.:«Чтоб неприятеля сыскати, Тебе то места непроходны, Что другим в прямый путь ступати. Горы, долы, земли безводны, Леса не могут ли валити Орли Полки и проходити?»). Опыты аллегорико-эмблематической баталистики встречаются, впрочем, и в других одах Штелина (ср. в оде на день коронования того же 1736 года: «Дикия стада как птиц, хищны что зовутся, / По воздуху то летя, то в лесах мятутся, / Ищут пищи те своей, но все улетают, / Паряща Орла когда над собой узнают; / Зверски так полки татар, хищные народы, / АННЫ от Орлов бегут, той боясь породы» (Штелин 1736b).

Ода была переведена Тредиаковским девятисложным силлабическим стихом, что позволило ему передать не только динамизм стихотворного синтаксиса оригинала (деление на строки совпадает, как правило, с синтаксическим членением), но отчасти также (хотя и бессознательно) ритмику образца: около 40 (из 160) строк перевода могут читаться (при некоторых вольностях ударения) как ямбические строки с женской рифмой (ср.: «…Спешите Россы в труд избранны, Где Дон сечет землю потоком, Текущ по полям, что пространны»; здесь и в цитатах выше условно ямбические строки выделены курсивом). Предположение, что Ломоносов мог отчасти «расслышать» эти ямбы в переводе Тредиаковского, выглядит тем более вероятным, что в «Письме о правилах российского стихотворства» он «услышал» ямбы в первых строках французского текста «Оды на взятие Намюра» (Ломоносов VII: 13); подтверждает его косвенно и упомянутая цитата. В свою очередь, такое предположение проливает дополнительный свет на причины, по которым Ломоносов настаивает на полноударности одического ямба: для поэтического слуха 1730-х годов четырехстопный пиррихизированный ямб с женской рифмой был слабо отличим от хорошо знакомого девя-тистопника. (Среди примеров «бессознательного ямба» у Тредиаковского укажем также на первые строки его перевода оды Штелина «при начатии 1736 года»: «Поставивший звездам пределы! / Землю воздухом окруживший! / Ведущий везде вещи целы! / Все изобильно породивший!» [Штелин 1736а: 1], — предвосхищающие ритмико-синтаксические модели зрелого Ломоносова середины 1740-х годов).

Разумеется, ломоносовский одический ямб был «калькой» с немецкого, однако услышать его по-русски Ломоносову, по всей видимости, помогли переводы Тредиаковского, в которых под давлением оригинала и отрывистого синтаксиса, заставлявшего подбирать короткие слова, силлабика местами «сбивалась» на ямб. Ломоносову оставалось лишь отказаться от первого короллария «Краткого способа» Тредиаковского, согласно которому «все речения единосложные» являются долгими, чтобы добиться той свободы, которую давали немецкому ямбу артикли и местоимения (Ломоносов VII: 12; Тредиаковский 1735: 4).

Весьма вероятно, что Ломоносов знал от Юнкера (с которым он общается летом 1739 года во Фрейбурге) о спорах вокруг опытов Тредиаковского в пиндарическом жанре в русско-немецком кругу петербургских литераторов, и в этом смысле хотинская ода предстает нам как завершающая реплика в этой дискуссии, начавшейся не позже лета 1733 года (ср.: Алексеева 2005:125–128,151-153).

4

Вполне отчетливые связи с петербургской немецкой панегирической одой прослеживаются и в следующем опыте Ломоносова — оде на день рождения Иоанна Антоновича (август 1741 года). Сама композиционная форма ее — монолог «веселящейся России» — повторяет прием, введенный в Петербурге в моду Штелиным.

Первая петербургская ода Юнкера была написана от лица «Времени», что отражало горацианскую установку его од. У Штелина «монологическая» форма оды непосредственно связана с внелитературной панегирической практикой. Так, его ода на новый 1736 год начинается словами: «Послушай, о ПРОМЫСЛ дел дивных! Что искренняя ревность вещает»; весь следующий затем текст представляет собой речь Искренней верности, обращенной к Промыслу (Штелин 1736а: 1). На фейерверке, сочиненном к этому случаю, была изображена Анна в полный рост и стоящая перед ней на коленях Россия, которая освещается сходящим на Анну сиянием (ПВ 1736, II: 7–8). Однако для следующего праздника — дня рождения императрицы — к этому времени был уже представлен проект фейерверка, где Россия в женском образе зажигает жертвенник, а Общая радость и Любовь всего государства сыплют фимиам, в то время как Промысл божий добавляет к 42 звездам 43-ю (Материалы АН II: 847). Этот проект был частично реализован — без фигуры Промысла и звезд — однако первоначальный план дает представление о той аллегорической рамке, которая отразилась в композиции штелинской оды (речь Искренней верности перед лицом Промысла). Наконец, штелинская ода на день коронования того же 1736 года начинается со слов: «Самодержицы к ногам припади, Россия, / С пламенем неся любви почести драгия» — и представляет собой речь России к императрице, как бы воспроизводящей аллегорическую композицию описанного выше фейерверка на новый год (Штелин 1736b).

Что касается первой петербургской оды Ломоносова, то она также до некоторой степени отсылает к фейерверку, устроенному по случаю дня рождения малолетнего императора: на нем представлено было «молодое лавровое дерево, которое объемлет стоящая на коленах Россия, а сверьху освещается оно небесным сиянием с надписью: colit et expectaty то есть Почитает и ожидает» (Изображение фейэрверка 1741). Иными словами, такая форма оды была мотивирована хорошо знакомой современникам панегирической аллегорией.

5

Две центральные темы, которыми оперирует панегирическая пиндарическая ода, — темы войны и мира. Первая иоанновская ода Ломоносова начинается пространной аппликацией топоса «золотого века» («Нагреты нежным воды югом…»), задающего в пиндарической оде тему мира. И здесь необходимо отметить, что именно на аннинскую эпоху пришлась первая значительная волна разработки этой темы в русской культуре XVIII века.

Формирование топики «золотого века» в панегирической культуре 1720-1740-х годов — предмет специальной работы; здесь мы лишь наметим отдельные линии и этапы этого процесса (общий обзор проблематики «золотого века» в русской поэзии XVIII века см.: [Baehr]). Как акцентированная тема панегирической культуры,