Кирилл Рогов. К генезису канона русской оды: Штелин и Ломоносов Материалы к теме

1

Изучавший вопрос о влиянии на Ломоносова петербургской немецкой оды Л.В. Пумпянский пришел к достаточно категорическим выводам: это влияние было минимальным и ограничивалось а) некоторыми «общими местами», свойственными европейской пиндарической оде в целом, б) отдельными идейными мотивами («экономизм»), а также в) «навыками, относящимися к придворно-официальной стороне оды и опиравшимися на представление об оде как части внелитературного целого»; в итоге, резюмирует исследователь, петербургская немецкая панегирическая ода ничего не дает для понимания генезиса «парящего стиля» Ломоносова, истоки которого он ищет в высокой европейской поэтической традиции (Пумпянский 1983: 39 и след.). Это заключение провоцирует несколько возражений. Во-первых, панегирическая ода в любом случае есть собрание «общих мест», отбор, применение и обработка которых составляют основное искусство стихотворца. В этом смысле формирование национального, а затем — и авторского тезауруса общих мест, навыки применения их к реалиям конкретного двора и конкретного правления и есть в значительной мере процесс формирования одического канона. Во-вторых, связи с «придворно-церемониальной стороной» и «внелитературным целым» панегирической культуры вовсе не являются для панегирической оды формальной и искусственной оболочкой, которая может быть легко отброшена в целях получения «дистиллированного» поэтического содержания. Такой подход во многом не учитывает специфику и природу панегирической поэзии: в еще большей степени, чем фактом литературы, она является фактом панегирической культуры, и это обстоятельство определяет не только формы ее бытования и тематику, но — во многом — ее образный строй и механизмы смыслопорождения.

Наконец, такой «парящий» взгляд на историю литературы как на диалог «больших стилей» не позволяет уловить и отрефлектировать парадоксальность и нелинейность путей «культурного импорта», особенно характерных для периодов активной перестройки культурных иерархий и интенсивных заимствований. Н.Ю. Алексеева, сделавшая важный шаг к реабилитации роли немецкой петербургской поэзии 1730-х годов в истории становления русской оды, отметила один из таких парадоксов: несмотря на пребывание в Париже и хорошее знакомство с парижской литературной ситуацией, Тредиаковский по прибытии в Петербург остается привержен идеалу горацианской оды и лишь через несколько лет, под влиянием настойчивых советов петербургских немецких литераторов обращается к Буало и пиндарическому жанру (Алексеева 2005: 108–109). Литературная и культурная «оптика», с которой Тредиаковский приехал в Париж, не позволила ему увидеть, что станет одним из главных вопросов литературной жизни в России с середины 1730-х годов.

Примерно то же мы не без оснований можем предположить и в отношении Ломоносова: для начинающего автора, пусть и побывавшего в чужих краях, именно петербургская литературная ситуация играла роль фокуса и рамки поэтических и литературных поисков. Петербургская немецкая панегирическая ода была не просто литературным фоном; задача, собственно, состояла в том, чтобы создать ее русский аналог. И на первых шагах (в частности, в хотинской оде) Ломоносов полемизирует не столько с петербургскими немцами, сколько с Тредиаковским, давшим первые образцы такого аналога. Н.Ю. Алексеева, подробно рассмотревшая вклад литераторов-немцев (Г. Юнкера и Я. Штелина) в теорию и практику петербургской панегирической оды, отметила целый ряд тематических и формульных заимствований Ломоносова из репертуара немецкой панегирической оды (Алексеева 2002; Алексеева 2005: 91-159). Вместе с тем, рассматривая взаимодействие ломоносовской оды с предшествующей традицией, исследовательница ограничивает себя рамками того, что формалисты назвали бы «литературным рядом», т. е., как и Пумпянский, рассматривает поэтику оды в отрыве от «внелитературного целого». На наш взгляд, стоит говорить о связи ломоносовской оды с предшествующей традицией панегирической поэзии, подразумевая под этим: 1) формирование в панегирической культуре 1730-х годов круга тем и мотивов, закладывающего основные элементы российского панегирического (императорского) мифа XVIII века, 2) формирование жанрово-композиционного канона петербургской панегирической оды в произведениях петербургских немцев и 3) опыты переложения петербургских немецких од на русский язык в поэтических переводах Тредиаковского 1736–1738 годов, а также прозаических переводах В.Е. Адодурова 1738–1740 годов, где были предприняты первые попытки перенесения этой стилистики в русский язык. Ниже мы попытаемся наметить некоторые фрагменты этой общей картины.

2

Прежде всего следует отметить, что в одах Штелина второй половины 1730-х годов мы встречаем значительную часть тех жанрово-композиционных элементов пиндарической оды, которые будут столь характерны для ломоносовской оды 1740-х годов. Это, во-первых, «одический приступ»: стихотворец впадает в поэтический энтузиазм, либо мысленно поднимаясь на верх Пинда, либо пораженный лучом света, либо охваченный внезапным очаровывающим ветром — ср. в одах Штелина, переведенных Тредиаковским и Адодуровым: «Что за светлость мя почти ныне ослепляет?» (Штелин 1737:1); «благополучный Зефир приводит в движение тихую Музам посвященную рощу» (ПВ1738,XXXVI–XXXVII: 145); «Какой светлый лучь радости ободряет ныне ТВОЮ империю, и мои чувства по обыкновенным стезям на верьх всегда зеленеющагося Пинда возводит, где ТВОЯ милость и сила в божественном сиянии являются! (ПВ 1739,X–XI: 37); «Что за приятные лучи ныне меня ослепляют! Что за свет сияет здесь от всюду!» (ПВ 1739, LXI–LXII: 246).

Встречаем мы в штелинских одах и видения в облаках с явлением монархов-предшественников, взирающих с небес на своих преемников, и метапоэтические строфы, упоминающие о торжестве муз на российском Парнасе и о тщетности стихотворства в стремлении передать величие своего предмета. Встречаем и аллегорико-эмблематические картины в жанре апофеоза (триумфа) правителя (ср. «Вся Германия торжествует, / И на мраморе записует, / Что птенцы орла двоеглавна / Всю в год прошедший оградили (Штелин 1736а: 3); «Образ твой подъемлют все лавром украшенный, / Поставляя в храмах тот за светлость почтенный; / Надпись купно зрит при том, речью что избранна / Правда котору написала тамо» (Материалы АН III: 25).

Все это, разумеется, стандартные элементы панегирической оды, однако нам важно подчеркнуть, что их активная проработка на русском материале началась с середины 1730-х годов и формировала тот литературный фон, на котором предпринимает свои первые одические опыты Ломоносов. Сочиняя для отправки в Петербург хотинскую оду, революционную в отношении ее размера, в жанровом отношении Ломоносов шел по уже отчасти проторенному петербургской литературной культурой 1730-х годов пути и в известной мере, видимо, опирался на этот опыт.

3

Помимо гданьской оды, петербургская предыстория хотинской оды необходимо должна включать упоминание о «перекопской» оде Штелина (см. об этом: Алексеева 2005: 161–162; Рогов 2006: 70–71). Напечатанная 6 июня 1736 года ода на взятие Перекопа и ее русский поэтический перевод, выполненный Тредиаковским (Штелин 1736с), должны были стать одним из последних петербургских литературных впечатлений Ломоносова перед отъездом в чужие края. И впечатлением, безусловно, запоминающимся: во всяком случае цитату из перевода Тредиаковского (отсутствующую, как отметила Н.Ю. Алексеева, в немецком оригинале) он воспроизводит сначала в Гданьской оде, а