– Эй! – крикнул кто-то. Это был молодой Бернат. Шел к нам, в широкой хип-хоповой куртке. Красный и потный, словно свинья. Даже не столько шел, сколько бежал и махал. Махал Дарье. – Эй, Дарья, прости. Сорри, сука, правда, – он сопел. Кроме нее, не обращал ни на кого внимания. Даже на Быля.

– За что? – спросила она.

– За тогда, на даче. Это было херово. Сорри, – сказал он и широко осклабился, словно был страшно горд собой. Положил ей руку на плечо.

– У него проси прощения, – ответила она, показывая на меня. Но Бернат все так же не смотрел на меня.

– Это все еще твой парень? У тебя все еще есть парень?

– Привет, Бернат, – Быль протянул ему руку. Тот на миг сжал ее, но не спускал с Дарьи глаз. Дарья ничего не говорила. Я не хотел, не мог шевельнуться. Хорошо помню этот момент. Краски и отсветы, и вспышки вдруг испарились, площадка стала просто площадкой, по которой прокатывались хохотки и отзвуки битого стекла. Фигура Берната поглотила все вокруг, втянув внутрь.

– Пойдем, поболтаем, – сказал он и схватил ее за руку. Тогда я непроизвольно его толкнул. Он не отреагировал.

– Пойдем поговорим, Дарья, ну, – повторил он.

– Эй, Бледный тебя толкнул, сука, – Трупак встал за ним на лестнице, чуть выше; если бы захотел, мог разбить об его голову бутылку, и Бернат бы просто потерял сознание.

– Позже, – сказала она. Он все еще держал ее за руку.

– Вали на хрен. Вали на хрен отсюда, свинья ебаная, – сказал я ему. Больше всего меня злило то, что Бернат просто съел те звезды, убил их одним своим присутствием. Что все снова стало как всегда – мерзким. Он не отреагировал. Я хотел его ударить, захерачить ему в морду, но я боялся. Особенно того, что он опять не отреагирует.

– Я хочу кое-что тебе сказать, важное, ну, нахер, пошли, – сказал он Дарье, потом потянул ее к себе, а она только тогда пнула его в щиколотку. Он отпустил ее. Я все еще повторял немо то, что уже сказал ему: «Вали на хрен отсюда, свинья ебаная». Наверняка, я произвел впечатление на самого себя – но больше ни на кого.

– Осторожней, – сказал он, глядя на меня, и это было первое, что я в тот вечер услышал от него. И, кажется, последнее в жизни.

– Эй! Молодой! Коммон на съем! – крикнул кто-то из толпы, а Бернат мигом повернулся туда. Мацюсь стоял под деревянным столбом по ту сторону двора, на нем была кожаная куртка и серебряная толстая цепь поверх свитера. Он был первым, кого я увидел в тот вечер в замке, удивившись его присутствию. Мацюсь никогда не приходил во «Врата». Его царство было в «Бронксе». Своим приятелям он якобы говорил, что «Врата» – это хлев, зараженный ВИЧ. А сейчас махнул молодому Бернату, и вокруг его руки затанцевало нечто сверкающее, серебристый отблеск. Выглядело так, словно он держал в руке зеркальце, но, полагаю, это был перстень.

– Ну, потом поговорим, – бросил Бернат Дарье и, наконец, отошел, удалился в сторону Мацюся, и они вместе вышли со двора «Врат».

– Не обращай на него внимания, – сказала она.

– Что он от тебя хотел? – спросил я.

Она покачала головой. Дотронулась до моей руки. Ее была холодной и потной.

– Вот же, сука, серьезные эти косяки, – отозвался тогда Быль.

– Может, останемся тут, отсюда тоже слышно, – сказал Трупак.

– Ну, это, в принципе, не настолько уж и охерительная группа, – добавила Аська.

– Но единственная, какая есть, – Дарья посмотрела на плотную толпу в дверях.

В глазах ее стояла странная краснота невидимого пожара, подожженного луга. «Это из-за сегодняшнего неба», – подумал я тогда. Помню, как она молча пошла в сторону толпы, а я просто двинулся следом.

– Привет вам! – крикнул Чокнутый, когда мы уже протиснулись внутрь. Он сидел за барабанами, развернувшись к людям боком: я как-то подслушал, что он говорил своим приятелям, что подсмотрел такую расстановку на концерте NoMeansNo [99].

Балбес, басист, и Жаба, парень, который играл на гитаре (понятия не имею, где они сейчас), стояли сгорбившись, расставив ноги, со взглядом, воткнутым в пол, с обеих сторон сцены. Место у микрофона пустовало.

– Ну, сука, как вы?! – крикнул Чокнутый, влупил палочками в тарелки, и все подняли свое пиво и громко заорали, и частички слюны облаком затанцевали в воздухе.

– Ну как? Закончим это дело! – крикнул он снова. – Закончим, и я хотел бы посвятить этот концерт нашему величайшему, сука, меценату, бургомистру Кудневскому, серьезнейшему другу молодежи, музыки и рок-н-ролла во всем, нахер, Зыборке.

Все громко заорали – снова и снова, и еще несколько раз. Прожекторы ломались в стаканах радужными отблесками. «Это – настоящее», – подумал я тогда, и снова, на краткий миг, там стало по-настоящему классно. Я словно бы упивался самим собой. Словно в глотке у меня расцвел цветок. Конечно, все это было чувством мелким, кривым, дешевым, подвешенным в пустоте и на самом-то деле не существующим, и более того, происходящим везде, во многих местах одновременно. Потому что были ведь тысячи Зыборков. И тысячи как раз закрываемых «Врат». И тысячи Миколаев, и тысячи Дарий. Конечно, так оно и есть, но это было нашим.

Но я ощущал это лишь до того момента, когда снова вспомнил, что это Ярецкий спал с ней первым. Что это его лицо приклеено к черному трехметровому существу, тенью стоящему за ней. Выкуренная травка захлестнула мой мозг огромным, оскалившимся лицом Ярецкого, и как раз тогда люди принялись скандировать его фамилию, словно он был футболистом, который как раз выходит на матч. Ярецкий, который стягивал с Дарьи трусики под плакатом (откуда я взял этот плакат?), Ярецкий, у которого были узкие штаны и куртка-бундесверка, и кепка, и сумка через плечо, и томик стихов Джима Моррисона, высовывающийся из кармана этой куртки. Нынче я сказал бы о таком типчике, что это провинциал с претензиями. Но тогда он был больше меня. В нем было три метра. Не было и шанса, чтобы я у него выиграл.

Дарья отодвинулась от меня, кто-то протолкался между нами, чтобы лучше видеть.

Ярецкий вышел на сцену. Носил рваную футболку, выглядел бледнее и худее чем обычно. Покачивался, каждый жест его сражался с воздухом, он был совершенно разбит. Где-то потерял свою знаменитую кепку, бритая под ноль голова блестела под одиноким, подвешенным над сценой прожектором, напоминая большое навощенное яблоко. Наверное, добривал он ее в том же состоянии, в каком был сейчас, поскольку кожу покрывали множество мелких порезов, словно кто-то кинул в него разозленного кота. Он потерял равновесие, но в последний момент схватился за микрофонную стойку. Чокнутый ударил в тарелки. Кто-то крикнул.

– Ебать Зыборк. Ебать вас всех, – пробормотал невнятно Ярецкий.

Пластиковый стакан от пива пролетел рядом с его головой.

Я ни разу и словом не обменялся с Ярецким. Не было причины. Он оставался высокомерным и неразговорчивым, недобрым даже с собственными приятелями. Все девушки Зыборка – по крайней мере те, которые не жили на дискотеках и не смотрели сериалы, – смотрели на него, как на образ Богоматери, которая вдруг заплакала кровью. Он был образцом лучшего мужчины, первого парня на деревне. В конце концов, он же пел в рок-группе. Единственной здесь.