– Нет, я просто набульбенилась на выступлении, – ответила она. Была уже сердита. Я должен был извиниться и перестать. Впрочем, это не имело никакого значения.

Это всегда страшно. Неважно, восемнадцать тебе или пятьдесят восемь. Представляешь себе бывших своей девушки. Представляешь, как они стягивают с нее одежду и начинают делать то, что делаешь с ней ты – но лучше. Это было – и остается – словно кто по очереди вынимает живьем из моего тела все органы и вкладывает их в духовку, вот только все вынутые органы каким-то чудом остаются соединены с моей нервной системой. Ярецкий. Джим Моррисон из Зыборка. «Машина резко повернула, хоть были выключены фары». Я помнил, как она танцевала во «Вратах» под эти песни, вместе с остальными девушками, ритмично подпрыгивая на месте с закрытыми глазами. Это наверняка было легко. Как яблоко сорвать. Он мог подойти к ней и сказать: «Эй, малышка, хорошо развлекаешься?». Или: «Ты тут одна?». Наклонился к ней, а она наверняка чуть вздрогнула и захихикала, и ей сделалось тепло. И просто дала взять себя за руку. Так было. Наверняка. Иначе это никогда и не выглядит.

– В любом случае теперь ты знаешь, – сказала она. – Можем идти?

– Сколько раз? – спросил я.

– Один. Пойдем уже? Пойдем.

Протянула мне руку, но я не мог и не хотел ее взять. Мало того, что она рылась в моих вещах (а может, уже и рассказала об этом всем своим идиоткам-подружкам), так еще и дала Ярецкому, только потому что Ярецкий этого захотел, только потому что Ярецкий мог и только потому что Ярецкий был Ярецким (и точно рассказала об этом чудеснейшем вечере в своей жизни всем своим идиоткам-подружкам, со всеми подробностями).

– Пойдем уже, – сказал я наконец. Мы пошли в сторону Бронкса.

Где-то позади шел Ярецкий, глядел на меня, тыкал пальцем и мерзко смеялся.

– Ты значишь для меня очень много, – сказала она через минутку, а я не имел уже сил ругаться, а потому ответил что-то в том роде, что она тоже значит для меня много, но знал, что вообще-то я в это не верю.

Не помню, что произошло между. Часто так бывает, что люди помнят свои травмы секунда за секундой, могут рассказать, что они в тот день съели на завтрак, более того – какова была очередность блюд, заварили ли сперва себе кофе или порезали хлеб. Я помнил не слишком много. То, что было между этой прогулкой и началом концерта во «Вратах» – просто черная дыра. Может, я был дома. Может, был дома у Дарьи. Может, я что-то ел, слушал музыку. Не имею ни малейшего понятия.

На самом деле эта ночь сложилась у меня в одно целое только в клинике, на реабилитации, через пару месяцев после того, как я переборол ломку. Когда я начал нормально мыслить и видеть сны. И когда уже узнал Юстину. Дарью нашла Олька, девушка Кафеля. Выходила из комнаты допросов, когда я туда входил. Мы даже не взглянули друг на друга, это я помню. Не знаю, что она обо мне думала. Наверняка – ничего не думала. А что можно думать, когда найдешь изнасилованную, порезанную ножом мертвую девушку, лицо которой кто-то разбил тротуарной плиткой? Что можно подумать в такой ситуации, независимо от того, о чем ты думаешь каждый день?

Но прежде чем Олька нашла Дарью, Трупак объяснял мне на подворье замка, что я вел себя как последний пиздюк. И это было правдой, потому что в этот вечер я успел стать последним пиздюком.

Но прежде чем я сделался последним пиздюком, прежде чем Олька нашла Дарью, был еще концерт.

Во «Вратах» были все. То есть во «Вратах» всегда были все, но тогда пришли даже приятели и подруги Чокнутого времен студенчества в Гданьске, странные люди, к которым мы чувствовали легкое уважение, старшие и лучше одетые, с других картинок, приклеенные к Зыборку, словно цветными наклейками на столб, но уже через какое-то время все совершенно пьяные и вставленные. На лестнице сидел и весь наш лицей. Все, даже те, кто никогда не приходил во «Врата», потому что каждый уик-энд развлекались на дискотеке в «Бронксе» или никуда не ходили, потому что им не позволяли родители.

Мы сидели нашей постоянной компанией. Я делал вид, что все хорошо, как всегда, но чувствовал, что с меня хватит ее. Висела на мне. У меня от этого болела шея. Я хотел быть один. Знал, что если в этот вечер я окончательно с ней порву, от чего отделяло нас всего-то несколько шагов и слов, то почувствую облегчение. Но я также знал, что обычно мне бы не хватило сил так поступить. Я знал, что обижу ее. Что у нее по-настоящему плохая жизнь, и что я не должен ее обижать. А прежде всего, я боялся, что мне нисколько не полегчает. Что я быстро начну по ней тосковать, а ей уже не захочется встречаться, и в результате я окончательно превращусь в печального худого хера, который всю учебу проходит в черном гольфе, гоняя лысого на несколько общих снимков с каникул. Несмотря на свои страхи я, как и все, пил пиво, курил косячки, громко шутил и смотрел на открывавшийся вид. Мы стояли сзади, высоко на замковой лестнице, чтобы видеть весь освещенный центр города, золоченные светом дома, площадь и фонари. Небо было очень чистым и очень разноцветным, там вставало зарево от магазинов, от теплоэлектростанции, но оно казалось другого, чем обычно, оттенка, сильнее светилось. Зарево ходило волнами, то и дело меняло форму, наверняка под ветром, и кто-то сказал, что это выглядит как северное сияние. «Какая страна – такое и сияние», – обронил кто-то, а кто-то другой сказал шутнику, чтобы тот перестал нести хрень. Кто-то еще переспросил, когда же будет играть «17 секунд», и скоро об этом говорили все, хотя доносящиеся из «Ворот» писки и гитарные всплески позволяли предполагать, что группа уже внутри.

«Это последний вечер живых людей в Зыборке», – подумал я, глядя на вколоченный в склон замковой горы памятник Ульриху фон Юнгингену [98], которому кто-то однажды пытался залезть на голову.

Когда мы выпили и выкурили то, что у нас было выпить и выкурить, мы медленно вернулись на площадь перед замком. Ее заливало теплое зарево, которое, казалось, шло из-под земли, просачиваясь сквозь булыжники, стекая по человеческим лицам и красному кирпичу. Люди стояли у входа в кабак очень плотно, для того чтобы попасть внутрь, приходилось расталкивать друг друга локтями. Лица некоторых искрились, словно их намазали звездной краской. Небо, с площади еще светлее от огней на башенках замка, было цвета крови, смешанной с молоком.

Какое-то время я хотел обо всем позабыть. Какое-то время хотел, чтобы стало как тогда, когда мы только познакомились, когда говорили друг другу по кругу «иди», стоя снаружи, смеясь, как дурачки. Я хотел лечь рядом с ней и рассказать о своем сне, говорить с ней на несуществующем языке или сделать себе скверный обед из макарон, яиц и соуса магги, потому что только это и было в холодильнике, пойти ночью купаться голышом в озере, поехать к кому-то на дачу или отправиться автостопом – куда угодно, только бы подальше, в другую страну, в страну, которой нет. «Ведь еще не слишком поздно», – думал я.

Схватил ее за руку, а она тоже меня не отпускала. Все были измазаны звездной пастой, изо ртов вылетали цветные облачка. «А может, именно она была моей наибольшей любовью, – думаю я сейчас. – Может, я просто был слишком глуп, чтобы это понимать».