выполнять, а хозяйство между тем стало вести невозможно, нельзя достать корма, починить сбрую, подковать лошадь, и вообще все дело выбилось окончательно из рук, разъездов же за зиму проезжавших делегатов, ревизоров, комиссаров, эмиссаров было масса.

Проехав по тракту несколько станций, мы стали чувствовать уже некоторый надзор за проезжающими. По селам какие-то молодые люди лет 18–20, вооруженные винтовками и охотничьими ружьями, нас останавливали, спрашивали документы и хотя в результате не задерживали, но говорили, что по ночам ездить не полагается, и проявляли при этом начальствующий тон, почему мы в итоге решили добраться до первой же следующей станции, где и заночевать. На вопрос о солдатах последний нас везший возница заявил, что о них ничего не слышно, и мы со спокойной душой подъехали к ямской станции.

Это было часов в 10–11 вечера, в ночь на 1 апреля. Ночь эту я до конца своей жизни не забуду. Едва мы успели вылезти из саней у крыльца ямщика, к которому нас все еще по старой ямской традиции подвезли с колоколами, как вышедший к нам на шум новый хозяин вполголоса заявил с нескрываемой тревогой, что у него ночует в избе карательный отряд, но что, однако, теперь делать нечего, надо входить.

Хозяин провел нас сперва в черную часть избы, где мы и разделись, после чего спутник мой вошел в отделение, предназначенное для ночевки, где расположилось на полу семь человек солдат, составлявших часть отряда, начальство которого расположилось в другом конце села. Как только мой товарищ к ним взошел, красноармейцы по его словам сразу же, как змеи, подняли головы и тут же принялись за расспросы, откуда и куда едем, зачем, по каким документам, есть ли пропуск и так далее. Немного погодя вышли и ко мне с теми же расспросами.

Наш ответ, что мы из Уфы и служебных документов на руках не имеем, им не понравился. Один из них оделся и, по-видимому, пошел с докладом в штаб. Хозяин наладил было нам самовар и, пока мы оставались в комнате одни, успел шепнуть, что отряд этот состоит из 15 человек, звери, а не люди, едут из какого-то соседнего села, где расправлялись с народом, не желавшим подчиняться их распоряжению по доставке для красноармейцев каких-то продуктов. Расправа, по его словам, была самая жестокая, подверглось избиению много жителей, и в голосе его чувствовалось негодование.

Вскоре ходивший в штаб солдат вернулся и нам резким начальствующим тоном сказал: «Ну, новые товарищи, одевайтесь» – и, подойдя к винтовкам, стоящим в углу, велел еще двум своим соратникам взять их. Те это и сделали, щелкая затворами. Я спросил тогда, далеко ли идти нам и нужно ли надевать полушубок.

У меня заработала мысль в том направлении, что, видимо, поведут на расстрел и потому если быть без теплой одежды, то, в случае и ранят, а не убьют, может быть, как-нибудь уползу, от шубы же попавшая в тело шерсть при выстреле вызовет неминуемое заражение. Тут я еще вспомнил почему-то случай с неким присяжным поверенным Малиновским, председателем Симбирской кадетской группы, который, будучи раненным во время расстрела, уполз и затем был даже в Омске обер-секретарем Сената. Получив приказание одеваться, мы оделись и вышли. Была метель, дороги не было видно, и мы пошли гуськом. Впереди шел один из конвоиров, за ним мой спутник, потом я, а двое остальных провожатых – сзади. У командовавшего была отвратительная физиономия; он был с рыжей бородой; на вид было ему лет 35.

Немного спустя, когда мы шли уже посреди села, вдруг один из шедших сзади отошел в сторону шагов на 25–30 и снял с плеч винтовку. Сообразив, что он будет стрелять, я инстинктивно замедлил шаг, дабы быть на створе с моими провожатыми (товарища же моего закрывал своим туловищем идущий впереди), и таким образом помешал стрельбе. На это оставшийся сзади меня закричал, зачем я отстаю, и скинул тоже винтовку с плеч. Тогда, возвысив голос, я твердо спросил отошедшего в сторону: «А что, товарищ, стрелять будешь?» – на что получил после минутной паузы ответ: «Нет, не буду». Я со словами «верю вам, товарищи» пошел дальше.

Вся обстановка и впечатление до сих пор мне говорят, что отошедший, безусловно, хотел стрелять, но, как часто бывает, окрик изменил психологию, момент был упущен и дело обошлось. По крайней мере, он надел вновь ремень винтовки на плечо и присоединился к нам. Придя в избу, где находился их штаб, мы застали человек пять-шесть сидящих за освещенным столом. Самый молодой из компании оказался комиссаром-коммунистом и начальником отряда. Начался разговор с осмотра документов, с повторением уже заданных нам вопросов в первой избе. Заинтересовались они в результате тем, что мы прошли фронт и едем из Уфы. Помощник комиссара, не мальчишка, по-видимому из прежних полицейских, занялся паспортами, крайне внимательно изучая их, заинтересовался подписями, заподозрив их фальшивыми, старался сбить нас переспросом фамилий и т. д. Но все это делалось так грубо, а с другой стороны, так логичны были даваемые нами ответы с мотивировкой о целях поездки к своим семьям, что мы из первой части искуса вышли совершенно чистыми. В результате комиссару надоели эти расспросы, он отвлекся нашими рассказами, как мы вырвались из Уфы, о сдаче которой белым он даже и не знал. Поэтому он отклонил предложения своего помощника обыскать нас и арестовать, а начал снимать с нас показания о белых войсках, их расположении, наименовании частей, количестве людей и т. д., которые своей общностью, конечно, существенными и вредными для дела быть не могли. Все это он внимательно записывал, видимо для донесения. Попутно расспрашивал о слухах про Колчака, его деятельности, вообще интересовался нашими сведениями о белых.

В конце концов, нас отпустили, спросили, найдем ли дорогу обратно. Кто-то из провожающих сказал: «Ну, счастье ваше, что живы остались, а небось струсили?»

Придя в избу ямщика, мы расположились было спать, как вдруг появился помощник комиссара в сопровождении рыжего и еще какого-то другого товарища и заявил, чтобы мы показывали все наши вещи, что они произведут обыск. Вновь потребовали документы. Этот обыск был верхом тщательности. Они вывернули абсолютно все, прощупали каждую складку одежды, раздели догола, высыпали чай, сахар, табак, одним словом, в течение 3–4 часов так обыскали наш незатейливый багаж, что мы могли быть спокойными после, что чего-либо компрометирующего на нас абсолютно нет. Измучив нас вдоволь, отчего заплакала даже с жалости находящаяся в соседней комнате хозяйка дома, нам позволили лечь спать, а мучители ушли.

При обыске у нас