специалистов, чтобы его разобрать и вывезти. Главное – это двигатели. Их необходимо обязательно вывезти за линию фронта, хотя бы один, но лучше оба. Также сообщите, что самолёт доставил гвардии майор Копьёв, позывной Тринадцатый. Думаю, ответить вам должны быстро.

– Экий ты прыткий. – Командир скрутил козью ножку и прикурил от стоящего на столе и чадящего светильника из гильзы от снаряда. – Вот так все и побёгли о тебе сообщать. Ты вообще неясно, кто таков. Документов при тебе нет, да и одет как на свадьбу к председателю. Это что же, в плену теперь немцы так наших одевать начали?

– В плену немцы наших в полосатую робу одевают. И я в такой ходил, пока они не решили меня завербовать. Вот и приодели, вроде как уважение оказали.

– А чего это тебе честь-то такая выпала? С какой такой стати немцы именно тебя вербовать начали?

– Наверное, потому, что я гвардии майор Копьёв, командир тринадцатой гвардейской отдельной истребительной эскадрильи специального назначения. – Я сделал паузу. – Трижды Герой Советского Союза, кавалер ордена Британской империи и произведён их королём в рыцари.

– Ох и горазд ты врать, как я погляжу, – прищурился комиссар. – Тебе годков-то сколько? Когда ты всё это заслужить-то успел?

– Вы отправьте радиограмму, а там всё и увидите.

Спорить было бесполезно, да и понимал я их прекрасно. Валятся тут какие-то с неба прямо на голову, а ты с ними разбирайся.

Прошла неделя. Я почти всё время сидел в землянке, выходя лишь по нужде. К самолёту, когда я сказал, что нужно уже сейчас начать разбирать его на части, меня не пустили.

Наконец в землянку вошёл командир отряда Фёдор Антонович Чухрай.

– Вот, читай, – протянул он мне листок. – Пришла радиограмма с той стороны. Сегодня решится твоя судьба. Ежели чего рассказать хочешь, то говори сейчас. Потом поздно будет.

Я взял листок.

Обеспечить приёмку самолёта. Сигналы прежние. На самолёте прибудут люди, способные опознать вашего гостя. Обеспечить целостность и сохранность как гостя, так и объекта.

– Я всё, что мог, уже сказал, остальное скажу вот им, – кивнул я на листок с радиограммой.

Борт с Большой земли встречали ночью. На расчищенной от снега глади озера разложили кучи хвороста, которые зажгли, заслышав в небе гул моторов транспортника. Едва Ли-2 коснулся шасси поверхности, как костры тут же засыпали снегом.

Я стоял рядом с командиром отряда и комиссаром и ждал, когда транспортник зарулит в нашу сторону. Вот наконец моторы смолкли, и сбоку открылась дверца, из которой тут же выпрыгнула фигура человека. Было что-то неуловимо знакомое в его походке.

– Пума! – закричал я. – Рита!

Девушка чуть замедлилась, вглядываясь, а потом бросилась ко мне.

– Илья! Живой! А я знала! Я верила!

Рита, не стесняясь присутствующих, порывисто обняла меня. Впрочем, она быстро взяла себя в руки.

– Извините, товарищи! Я младший лейтенант, – (во как!), – госбезопасности Гнатюк. Это действительно гвардии майор Копьёв. Личность его подтверждаю.

– В радиограмме было указано, что прибудут двое, чтобы подтвердить личность, – пришёл в себя от созерцания такой встречи командир отряда.

– Так точно, – ответила Рита. – Второй вот, уже идёт.

Я обернулся и увидел спешащего к нам… Кузьмича.

– Здравия желаю, товарищи! Я старшина Федянин! – откозырял присутствующим Кузьмич. – Здорово, командир!

Он, не стесняясь посторонних, заключил меня в свои медвежьи объятия.

– Здорово, Кузьмич!

Я обнял в ответ близкого мне человека, и слёзы предательски потекли из глаз. И, конечно, едва освободившись от объятий, я не мог не сказать следующую фразу:

– Во, Кузьмич, принимай аппарат. Махнул не глядя! – И я указал рукой на укрытый лапником «мессер».

Эпилог

Маленький, почти игрушечный паровозик тащил такие же маленькие пассажирские вагончики, петляя среди живописных Уральских гор. Да, места здесь и правда красивейшие. Я невольно залюбовался медленно проплывающим за окном пейзажем и как-то незаметно для себя погрузился в воспоминания.

Тогда, в партизанском отряде, от Риты я узнал, что детей из лагеря благополучно смогли вывезти в брянские леса и уже оттуда самолётами переправили через линию фронта. Все бывшие «дружинники» во главе со старшиной Плужниковым остались с партизанами, и о их дальнейшей судьбе ничего не известно.

Немецкий самолёт мы всё же смогли вывезти из-за линии фронта. Две недели потребовалось нам и присланным после первого же рейса транспортника в тыл пяти техникам, чтобы разобрать его на части. Первым рейсом мы отправили один из двигателей, который сняли вместе с Кузьмичом и помощниками из числа партизан. Ох и намучились мы с ним – и с разборкой, и с погрузкой.

Зато потом началось форменное светопреставление. Обратно ЛИ-2 привёз и техников, и взвод вооружённых до зубов бойцов. По повадкам – форменные волкодавы, что подтвердила Рита. Также прибыл фотограф, который тщательно фотографировал каждый этап работ. И каждый следующий рейс нам перебрасывали подкрепление. По моим прикидкам, никак не меньше батальона, с парой пулемётов ДШК и миномётной батареей.

Партизаны слегка обалдели от такого авангардизма командования. Зато прониклись важностью момента и с ещё большим энтузиазмом помогали нам.

С последним рейсом меня вежливо, но достаточно решительно посадили в самолёт вместе с техниками, Кузьмичом, Ритой и тремя бойцами в качестве конвоя. Нет, я не питал особых иллюзий и, в принципе, знал, что последует далее.

Арестовали меня, едва открылась дверца севшего на Центральном аэродроме в Москве самолёта. А потом были три месяца, проведённые в камере внутренней тюрьмы на площади Дзержинского. В первый же день я попросил побольше бумаги и самым тщательным образом, вспоминая даже малейшие детали, описал всё, что со мной происходило – с момента того самого последнего вылета на сопровождение транспортника с пленённым Гудерианом и до момента ареста на аэродроме.

А потом были допросы – почти каждый день, а иногда и ночью. Нет, методов физического воздействия ко мне не применяли, но постоянно пытались поймать на мелочах. Спрашивали, встречался ли я с Власовым или с кем-либо из других предателей, были ли встречи и беседы с другими представителями немецкого командования, кроме майора Ноймана. Много вопросов было касаемо «Русской дружины» и старшины Плужникова.

Ко всему происходящему со мной я относился с пониманием и без обид. Я прекрасно понимал, что с распростёртыми объятиями меня никто встречать не будет, но кое-что по-настоящему вывело меня из себя.

На одном из допросов передо мной молча выложили в ряд фотографии, на которых я был с Нойманом. Причём сделаны они были с такого ракурса, что казалось, мы ведём дружескую беседу. Да и не выглядел я на них чем-то недовольным, а