в легенду. Урбан то грозился разорвать научное сотрудничество с США, если те не снимут санкций; то предлагал в качестве симметричного ответа Франции исключить уроки французского из школьной программы; говорил, что экономическое давление Запада бьет по простым полякам, а не по правящей элите, и обвинял эмигрантов в предательстве, ибо они бросили страну в трудную минуту, предпочтя вольготные условия жизни за границей; называл капеллана варшавской «Солидарности» Ежи Попелушко «Савонаролой антикоммунизма» и обвинял в антисемитизме только что канонизированного польского францисканца Максимилиана Кольбе, бросая тем самым тень на Иоанна Павла II и всю католическую церковь. Такая деятельность снискала Урбану славу едва ли не самого ненавидимого после Ярузельского человека в стране – особенно когда Попелушко убили сотрудники госбезопасности.

У Лема же, наоборот, дела пошли еще круче в гору. «Выдавництво литерацке», с которым он восстановил отношения, печатало его произведения не только с прежней регулярностью, но и неслыханными даже для Лема тиражами: в 1981 году переиздало под одной обложкой «Расследование» и «Насморк», в 1982 году опубликовало «Осмотр на месте», через год – «Рукопись, найденную в ванне», «Футурологический конгресс» и «Маску», в 1984 году – «Глас Господа», «Сумму технологии» и «Диалоги», а в 1987 году – «Мир на Земле», «Фиаско» и книгу интервью, взятых Бересем. Более того, чередой пошли и исследования о творчестве Лема: вышли две обобщающие статьи на эту тему и целая книга авторства Анджея Стоффа[1088]. Наконец, лодзинские «Одглосы» в начале августа 1983 года провели конкурс на знание лемовских произведений, а редколлегия подросткового журнала Płomyk («Пломык»/«Пламя») в конце 1984 года наградила Лема премией «Золотое перо» как любимого писателя юношества. Периодически выходили тексты, анализировавшие те или иные проблемы, поднятые в книгах Лема. Так, в январе 1985 года недавний глава краковского отделения СПЛ и бывший заместитель главного редактора «Выдавництва литерацкого» Ян Пещахович осветил взгляд Лема на молчание Вселенной[1089], в августе 1986 года Стофф на примере переизданного «Эдема» порассуждал о неверии Лема в межцивилизационный диалог[1090]. А когда в мае 1985 года во Вроцлаве прошли Дни советской культуры, то среди переводов популярных авторов местная «Одра» отметила Лема.

В конце июля 1983 года Лемы перебрались в Вену, но квартира в центре, предоставленная Союзом писателей Австрии, им не понравилась из-за оживленного автомобильного движения и грязного воздуха. Пришлось искать новое жилье, которое в октябре нашли на окраине города – аж в 15 километрах от школы, куда записали Томаша (кстати, одним из преподавателей там работал американский писатель-фантаст Джонатан Кэрролл). Не успели они переехать, как Лем угодил в венскую клинику, где ему провели очередную операцию на простате. Из-за отсутствия страховки он платил за лечение из собственного кармана – вышло 47 000 шиллингов, или 7000 современных евро. А послеоперационная реабилитация облегчила его кошелек еще на 123 000 шиллингов[1091]. Эти незапланированные траты вкупе со стрессом от потери родины и неопределенностью будущего (а ведь ему было уже 62 года!) сильно угнетали Лема. К тому же Вена оказалась более дорогим городом, чем Западный Берлин, что страшно нервировало писателя, жаловавшегося Роттенштайнеру, будто он чуть ли не умирает с голоду (что не помешало ему перечислить через Щепаньского несколько сотен долларов для запрещенных цензурой польских писателей[1092]). Вдобавок, к ужасу своему, он обнаружил, что Австрия заражена нацизмом похлеще ФРГ: в ней даже не провели как следует денацификацию, так как австрийцы сумели представить себя жертвами Третьего рейха. Лем был в ярости: глядя на австрийцев, он то и дело задавался вопросом, чем они занимались во время войны. Свою неприязнь он не особенно и скрывал: например, однажды, провожая Бартошевского к такси, демонстративно взялся петь «Хорста Весселя», вызвав у водителя шок (исполнять эту песню было запрещено)[1093]. А когда возобновились проблемы со здоровьем, Лем совсем пал духом. 27 декабря 1983 года Щепаньский, пересекшись на именинах Блоньского с Барбарой Лем (которая приехала в Краков без мужа), записал, что та устала от Австрии до отвращения, «Сташек тоже чувствует себя там несчастным»[1094]. Угрюмое настроение не мешало Лему шутить. «Если бы мне хотелось, я написал бы оперу-порно, – сообщал он 38-летней поэтессе Эве Липской в начале декабря 1983 года, очевидно вспоминая майский визит композитора Кшиштофа Мейера. – Кажется, такого еще не было. (Три хора: педиков, кастратов и роботов фирмы Беате Узе); органная увертюра (органы половые, ясное дело), хлопать можно, но только адресуясь D. Nb. в „Quick“: фээргэшном журнале, который я приобрел, так как там должны были написать о новых суперкомпьютерах – Sittengeschichte des Po, по-нашему – История задницы»[1095].

У немцев Лем шел нарасхват. По просьбе западногерманского издательства он взялся подготовить серию «Лем рекомендует» (успела выйти одна книга, куда писатель, между прочим, включил «Очарованного странника» Николая Лескова[1096]), кроме того, он регулярно встречался с кинопродюсерами, желавшими подписать договоры на четыре экранизации. Переговоры шли туго, поскольку Лем хотел, чтобы сняли фильм по «Рукописи, найденной в ванне» (очевидно, желал обеспечить деньгами Щепаньского как соавтора сценария)[1097]. Параллельно Лем разыскивал в архиве австрийского Министерства обороны документы о своем отце.

Тем временем на родине беспрерывно выходили рецензии на его книги. Сначала, в 1982 году, обсуждали новую версию «Голема-XIV». Анджей Стофф сдержанно отозвался о ней, углядев в книге менторство, отсутствие убедительной картины будущего и топорную прямолинейность вместо свойственной Лему многозначности. Правда, отметил, что сами лекции Голема интересны и хотелось бы их побольше[1098]. Те же самые упреки высказала Лему 35-летняя эссеистка и историк литературы Анна Соболевская, которая, подобно многим, не усомнилась, что за Големом стоит Лем («даже имя Голема содержит слог „лем“»), и поймала автора на вульгарном рационализме: «С перспективы Голема разум – это прежде всего ratio, дифференциальное терминологическое мышление. Голем не ценит других повелителей мышления – интуиции и воображения – в человеческом опыте, однако в высшем, големовcком мышлении воображение становится главной познавательной силой. Парадоксально, но этот космический интеллект не замечает парадоксальности человеческого бытия и не ценит динамической роли антиномии. Его разоблачения, как правило, однонаправленны и руководствуются простой логикой переоценки или, скорее, обесценивания. Голем с механической последовательностью сводит высшее к низшему, духовное к телесному <…> Философским спорам он противопоставляет биологическое (материальное) единство человеческого существа. Дух, по мнению Голема, всегда имеет подкладкой биологию». Соболевская, таким образом, сделала тот же вывод, что когда-то Анджей Махальский, анализировавший «Сумму технологии», и не удивительно: лекция Голема «Пасквиль на эволюцию» повторяет сказанное в самой известной монографии Лема. Однако Соболевская пошла дальше в своих