Шрифт:
Закладка:
Наконец, в декабрьском номере вышла третья за тот год статья Лема «Психологический фактор», в которой он снова разнес всех сторонников смягчения курса в отношении Советского Союза, чью идеологию назвал «марксизмом-бандитизмом». Заодно Лем подверг критике экономическую линию левых правительств, походя опровергнув собственное утверждение из «Диалогов» о росте безработицы в связи с автоматизацией производства: «Там, где в капиталистических странах приходят к власти социалисты, сразу начинается огосударствление крупной промышленности и банков, после чего все, что приносило доход, начинает приносить дефицит, и „во имя спасения рабочих мест“ правительства субсидируют предприятия из карманов налогоплательщиков. Растет безработица. Зато там, где о таком огосударствлении никто не хочет слышать, а именно в США, число рабочих мест за последнее десятилетие выросло и продолжает расти. Безработица господствует и в США. Безработица имеет слишком много причин, чтобы можно их было охватить одной формулой, которая все объяснит. Автоматизация действительно ликвидирует тысячи традиционных рабочих мест, но она может и создавать тысячи новых мест и должностей. Этому могут способствовать соответствующие правительственные или частные инициативы при поддержке законодательных мер. Соответствующие механизмы можно проектировать». Лем насмехался над «кремлеведами», которые пытались анализировать процессы в СССР, наблюдая за кадровыми перестановками в верхах: «Было время, когда в Польше люди массово рассуждали, какие кадровые изменения происходят или могут произойти в пээнэровском политбюро, поскольку связывали с этим надежды на улучшение своей доли. Те времена давно прошли. Слова, не знаю, в первый ли раз произнесенные одним рабочим верфей во время крупных отставок на фоне августовского рождения Солидарности и звучавшие лапидарно: „Дерьмо осталось прежним, только мухи сменились“, эти слова можно считать позицией народа начиная с того августа <…> Советская система – это не государственный капитализм, не обычная империалистическая держава. Это система самоценной власти ради власти, а поскольку этого нельзя сказать вслух, власть легитимизируется идеологией. А когда идеологический фасад разлетается на куски, как это произошло в Польше в августе, не остается абсолютно НИЧЕГО для оправдания голого насилия над обществом. Собственно, остается только один аргумент – стращать народ советской „братской“ помощью». Лем опять поиздевался над западными аналитиками, особенно над газетой «Цайт», за то, что они оказались не способны объяснить, почему рабочий протест в Польше облачился в христианские ризы, и предсказать, к чему приведут реформы Дэн Сяопина. Между тем все просто, считал Лем: когда господствующая идеология переживает серьезный кризис, массы инстинктивно тянутся к прошлому (например, Сталин во время Великой Отечественной войны принялся возрождать русский патриотизм, а «Солидарность» кинулась в объятия католической церкви), ну а реформы Дэн Сяопина усилят Китай, что только сыграет на руку НАТО[1115].
Столь непримиримый антисоветизм Лема не переносился, однако, на советских людей. Наоборот, писатель жалел их, потому что им пришлось жить при таком гнусном строе. Вот что он писал Урсуле ле Гуин 10 сентября 1984 года: «<…> Ариадна Громова (она потеряла мужа-еврея в Киеве, на Украине, когда немцы убили там всех евреев в Бабьем Яру) <…> умерла от дозы сомниферы. Но я думаю, что, даже если это не было самоубийством, она умерла от печали в одиночестве, так как всех русских или нерусских ее друзей, знакомых и так далее, как, например, Нудельмана, покойный Андропов либо вынудил уехать за границу, либо посадил в какой-нибудь Гулаг. Я не знаю, по какому каналу Нудельман вообще может получать инсайдерскую информацию из СССР, но он сказал мне, что братья Стругацкие живут сейчас только тем, что ПЕРЕВОДЯТ, и их плохое положение ухудшилось после того, как Андрей Тарковский, экранизировавший мой „СОЛЯРИС“ и их „ПИКНИК НА ОБОЧИНЕ“, но под названием „СТАЛКЕР“, попросил в Италии убежища, и теперь он, конечно, „персона ОЧЕНЬ нежелательная“ и скоро может лишиться советского гражданства. Мне жаль, что я могу сообщить Вам только плохие новости, но это мир, которого я никогда не создавал, и было бы бесполезно, нет, глупо, если бы я объяснял, ЧТО это за мир, в котором мы должны жить. Находясь в Польше, я не мог читать газет, потому что они полны лжи, а здесь я читаю их не без ярости, потому что они публикуют много чуши и сплетен»[1116]. Под стать настроению Лема было и состояние его русского переводчика Нудельмана, который сообщал ему в сентябре 1985 года: «С Россией мои отношения почти прекратились: КГБ, видимо, не нравятся мои здешние занятия, и мои друзья это чувствуют. Когда однажды в Брайтоне я встретился с Кагарлицким на конвенции, он заговорил со мной, только отделавшись от спутников, и то весь разговор свелся к его шепоту: „Осторожней, здесь Парнов, если он увидит, что я с тобой разговариваю…“ Бедный Кагарлицкий: вскоре у него арестовали сына за „марксизм“; правда, выпустили потом, но самого уволили из ГИТИСа <…> Как странно: многие из тех, кто соприкасался с Вашим творчеством в России, уехали в конце концов: вот и Горенштейн, и Тарковский, и даже я на Западе. А бедной Ариадны Громовой нет вообще. И говорят, даже Стругацких выталкивают в эмиграцию»[1117].
В ноябре – декабре 1984 года в письмах Блоньскому Лем, приходивший в себя после очередной операции и принимавший множество лекарств, жаловался на слабость, проблемы с памятью и координацией. Не забывал при этом ругать польские власти, ненавязчиво советуя товарищу почитать статьи Знатока в парижской «Культуре». В марте 1985 года Лем вновь пережил операцию, которая опять, как в 1976 году, вызвала инфекцию. Из больницы он делился с Блоньским впечатлением от прозы Генрика Гринберга (польского еврея, ставшего в 1967 году невозвращенцем): «Средоточием антисемитизма в Польше была Церковь <…> и как же противно читать, что и Вышиньский не знал наверняка, нужна ли евреям для мацы кровь христианских младенцев». Заодно каялся в собственных прегрешениях, сообщая, что жена до сих пор не может простить ему пропаганды коммунизма в «Магеллановом облаке», а также гнусного рассказика «Сон президента», который он в 1955 году отправил Блоньскому в «Пшекруй»[1118]. Эти стычки с Барбарой, видимо, следствие их нередких ссор в то время: жена вынуждена была мотаться на машине по Вене, все организовывать, ее преследовал страх остаться в чужом городе вдовой
