Рассвет забрезжил над лесом какой-то осенний: серый и хмурый. Радагаст провожал друга, стоя на крыльце, держа в руке горящую лампу, и вид у него был встревоженный и растерянный. Гэдж, взъерошенный и сердитый, неуклюже ёжился за его спиной и с неприязнью поглядывал на скорчившегося возле забора безмолвного Шмыра. Мрачно заявил Гэндальфу:

— Я провожу тебя до болот.

— Нет, — сказал маг. Он хотел покончить с прощанием как можно скорее — горько было покидать теплый уютный дом и добрых товарищей и уходить куда-то в серую стылую неизвестность. Тем более Шмыр нервничал и ерзал на месте, нетерпеливо поскуливая из полумрака, так что мешкать не приходилось, и, наскоро обнявшись с Радагастом и неловко улыбнувшись Гэджу на прощание, Гэндальф поспешил следом за провожатым — прочь, под сень сонного утреннего леса.

И вот с тех пор миновало уже несколько часов. Волшебник медленно брел вслед за Шмыром, неизменно созерцая перед собой его перекошенные плечи — сначала по лесу, странно незнакомому и пугающему в предрассветной темноте, потом — по ковру сырого мха и мягким травяным кочкам. Затем под ногами захлюпало, и в воздухе повеяло едкой болотной сыростью — они приближались к границе топей. Шмыр крутил головой туда и сюда, словно высматривал какие-то ему одному ведомые ориентиры: старую кривую ель, пень, обросший желтоватыми губчатыми грибами, большой плоский валун, серый и ноздреватый, как ломоть хлеба. Подойдя к валуну, Шмыр весь как-то подобрался; он кое-как разъяснил Гэндальфу, что тому следует идти за ним, за Шмыром, след-в-след, ежели он, Гэндальф, не хочет навек остаться в этом безрадостном месте под какой-нибудь дохлой берёзкой в качестве надгробного памятника. Волшебник вырезал себе в молодом сосняке подходящую слегу, и они двинулись — вперёд, прямиком в болота.

И вокруг сомкнулась белёсая колыхающаяся мгла…

От густых болотных испарений, поднимающихся над топью, вскоре начала побаливать голова и клонило ко сну, а зыбкий ковер переплетающихся под ногами ползучих растений казался до невероятности тонким и хлипким, но Шмыр, по-видимому, действительно преотлично знал эту местность и уверенно вел Гэндальфа сквозь серую непроглядную марь, застилающую все вокруг. Порой он делал волшебнику знак оставаться на месте и шнырял где-то по окрестностям в поисках затерявшейся тропы — но быстро возвращался назад и вновь звал Гэндальфа за собой. Большую же часть времени маг видел перед собой лишь горбатую спину своего провожатого, неясным пятном маячившую в дымке тумана, и думал о том, что за те несколько дней, которые Шмыр в поисках тропы провел на болотах, она, эта спина, ещё более сгорбилась и перекосилась: тлетворный климат трясин оказывал на калеку явно не исцеляющее воздействие. Он стал еще более нездоровым на вид и приобрел привычку время от времени тоскливо поскуливать; взгляд его был тускл и невыразителен, ноги дрожали и подгибались больше обычного, так что Шмыр переставлял их как-то судорожно, с мучительным усилием, точно каждый раз вместо полного шага делал только половину. А однажды, когда калека повернулся к волшебнику с очередным предостережением, и Гэндальф увидел вблизи его лицо, то чуть не вздрогнул от мгновенного ужаса: на снулом безжизненном глазу урода липким пятном белел нарост мшистой плесени.

Должно быть, у волшебника был совсем уж растерянный вид, потому что Шмыр как-то разом мучительно побагровел, виновато смахнул осклизлый грибок с изуродованного лица и, отвернувшись, поспешно заковылял прочь. Гэндальф мысленно попросил у него прощения. «Дурень бесчувственный! — с досадой сказал он себе. — Не мог держать себя в руках, старый пень! Прости, старина… я, конечно, не должен был втягивать тебя в это дело и заставлять возвращаться в Замок, но, по-видимому, это действительно — единственная возможность…»

Мало-помалу окружающий туман светлел; не рассеивался, а именно светлел — наступало утро. И, наверное, оно всё-таки наступило — где-то там, над туманом, в четырех ярдах над головой Гэндальфа; здесь же, внизу, с восходом солнца стало едва ли веселее: та же серая, чуть колышащаяся муть, однообразная и тоскливая, застилала всё окружающее — справа, слева, спереди, сзади, сверху и даже снизу: порой волшебник не видел собственных ног, что было довольно-таки неприятно. Кроме того, болото медленно, но явственно начинало оживать; Гэндальф и Шмыр прошли, должно быть, около двух миль в глубину топей, и волшебник с цепким неприятным холодком в груди отметил, что здесь было уже отнюдь не так тихо, безжизненно и мертво, как там, у границы с лесом. Болото жило какой-то своей, непонятной, пугающей, скрытой от посторонних глаз жизнью. Оно дрожало и шевелилось, издавало странные, невнятные, жутковатые звуки: хрипло чавкало, клокотало, мурлыкало, ворчало, бурлило и отхаркивалось; однажды откуда-то издалека, из плотной желтоватой пелены донесся не то тоскливый приглушенный рёв, не то низкий утробный стон. Гэндальф старался убедить себя, что эти звуки издаёт сама трясина, и вытряхнуть из головы навязчивые мысли о местных, явно не симпатичных обитателях, о которых упоминал Радагаст, — но его не на шутку разыгравшееся воображение не желало подчиняться увещеваниям рассудка. Что-то неладное и нездоровое чувствовалось в окружающей обстановке, волшебник настороженно вглядывался в окружающие его мутные белесые волны тумана, и порой ему начинали мерещиться маячащие впереди неясные тени, выступающие из пелены бесформенные телеса, чьи-то серые уродливые морды, — но тут же наползали новые и новые слои испарений, и всё исчезало.

Внезапно Шмыр остановился. Гэндальф тоже замер, встревоженный его неестественной позой, и услышал — на этот раз совершенно отчетливо — слабый плеск и шипение где-то в тумане слева от себя. Бледно-серая масса величиной с крупную собаку надвинулась из мглы; волшебнику на секунду показалось, что он различает рыхлое, словно вздутое, покрытое жесткой щетиной белесое брюхо и пучок тонких, беспрерывно шевелящихся гибких ног (щупалец?), но тут из трясины накатил очередной вал испарений, и видение — если это было видение — бесследно исчезло, рассосалось в тумане. Вновь послышалось приглушенное шипение — на этот раз с другой стороны, сзади.

— Кто это? Шмыр! — окликнул волшебник: ему стало как-то очень не по себе. — Кто это был?

Шмыр произвел глоткой несколько невнятных звуков: «Ы-ы-а… Ы-ы-хх…» — потом пошарил где-то под рубахой и выудил маленькую деревянную баночку: её содержимое представляло собой темную и едкую пахучую мазь. Взяв немного снадобья на палец, Шмыр растер его по одежде, потом передал баночку Гэндальфу и пояснил знаками, чтобы волшебник последовал его примеру. Гэндальф сделал это не без некоторого внутреннего сопротивления,