и нормальное состояние всей нервной системы. Я тщательно избегал всякого потребления алкоголя, не курил и вообще крепко держал себя в руках. Так же точно я был далек от мысли о тихом семейном счастье, уклоняясь от всех случаев, где оно мне угрожало.

Однако, при всем моем честолюбии, и я оказался слабым, увлекшись серьезно красавицей девушкой (почти моей однолеткой) из старинной титулованной остзейской семьи. Она была средней из сестер. Мои друзья, у которых я с ней и познакомился, заметив мое чувство, покровительствовали мне, устраивая по временам возможность мне быть в обществе, где моя пассия могла бы ближе со мною сойтись. Но красавица оказалась гордой и слишком высокого о себе мнения, что не преминула показать неоднократно не мне только, а и многим моим сверстникам военным и штатским, обладавшим самостоятельными большими средствами. За ней свита ухаживателей был велика. Из самолюбия держался я вдали, ничем не выказывая свои чувства, понимая, что не представляю для нее подходящей партии, так как не владею ни титулом, ни самостоятельными большими средствами. Но страдал я сильно.

Помню, это было во второй половине апреля. Семья моих друзей, имевшая великолепную дачу на одном из «Фонтанов», устроила туда шумную и веселую поездку в воскресенье, прислав мне любезное, но настойчивое приглашение обязательно прибыть к назначенному часу. Там я застал на даче очень большое общество, преимущественно молодежь, я среди них окруженную большим вниманием и мою пассию. После завтрака все общество отправилось бродить по берегу моря. День было утром ясный, а потом стало ветрено и море сильно бушевало и берегов. Мы все, шумно и весело беседуя, дошли до одного места, где на выдающемся в море скалистом мысу стояла высокая глыба, качающаяся на своем пьедестале, известная под именем «Монаха», так как издали напоминала чудовищную фигуру в капюшоне, стоящую на коленях. Прибой был сильный; волны обдавали брызгами эту скалу, заскакивая между нею и берегом, к которому от подножья «монаха» вел ряд камней, по временам покрывавшихся водою. Ветер дул в моря и усилился настолько, что кто-то заметил:

– Смотрите, смотрите! «Монах» качается!

Действительно, казалось, как будто под ударами прибоя верхняя глыба покачивается на своем пьедестале.

Вдруг капризная красавица, окруженная шумным кольцом молодежи, сказала:

– А ведь, говорят, что кто-то на «Монаха» взбирался до верхушки!

Здесь сразу стали на эту тему говорить многие, отрицая возможность такого подъема, особенно в дурную погоду, когда всего «монаха» обдает брызгами и можно поскользнуться. На все это гордая красавица заметила, что-то о трусости и нерешительности спорящих, как о главной причине невыполнимости такого подъема на качающуюся скалу. Молча слушал я эти споры и вдруг у меня явилась мальчишеское желание во чтобы то ни стало взобраться на «Монаха».

Ничего никому не говоря, я быстро спустился с возвышенного уступа берега, на котором все стояли, по крупной осыпи к воде; прыгая с камня на камень в тот момент, когда прибой отхлынул от берега, я очутился сразу у подножья «Монаха». Только здесь я понял, что подъем на мокрую качающуюся скалу нелегкое дело. Но самолюбие вернуться назад меня не допустило; прецеденты лазанья по скалам и на Кавказе, и в Ср[едней] Азии дали мне уверенность, что и здесь я смогу выйти из этого затруднения. Зорко осмотрев скалу, я заметил наилучшее направление и быстро поднялся до самой верхушки. Здесь я сильно струхнул, так как «Монах» действительно под тяжестью моего тела и движения закачался…

У меня чуть-чуть закружилась голова… Я начал немедленно спускаться, как медведь, нащупывая ногой каждый уступ скалы. Одет я был в черную сюртучную пару и ботинки. Спуск был очень труден и медленнее подъема. Все общество с громадным волнением следило за мной, громко выражая свой страх от ожидания возможного падения. Слава Богу, я не оборвался и достиг пьедестала «Монаха», откуда спрыгнул вниз, но, поскользнувшись, попал в прибой, который обдал меня волной. Все-таки с камня на камень я успел проскочить на берег до второго прибоя.

Когда я поднялся наверх, все общество окружило меня, выражая горячее сочувствие моей решимости. Одна лишь красавица-девушка, одобрения которой я так страстно ожидал, с холодным раздражением сказала громко:

– Удивительно странная затея, чуть не испортившая нам всю прелесть нашего парти-дю-плезир[143]! Вы заставили всех нас зря так сильно переволноваться!

Но мои друзья-сверстники увлекли меня сейчас же на свою дачу, ч восторгом рассказали своим родителям о происшествии, немедленно приняв все меры, чтобы меня в своей спальне раздеть, напоить кофе с коньяком, а за это время просушить и привести мой костюм в полный порядок. Я уехал домой раньше, чем все шумное общество с красавицей вернулось на дачу. Во мне де самом совершился крутой переворот. С красавицей я больше старался не встречаться, несмотря на желание с ее стороны как-либо поправить свою жестокую выходку.

Мой инстинкт меня не обманул. Она наша себе первого мужа, молодого, высокотитулованного и с огромным самостоятельным состоянием. Через год она с ним развелась, подав в суд скандальную жалобу на своего мужа о разводе. Вышла замуж вторично, но развелась через 2 года и с ним. Наконец, вышла замуж в третий раз. Оба последние раза[за] нетитулованных и небогатых. Я возблагодарил Создателя за то, что не связал свою жизнь с такой представительницей прекрасного пола и надолго отбросил после этого мысль о семейной жизни.

Года через два, в бурную осеннюю ночь «Монах» под ударами волн рухнул в море навсегда. Но моя мальчишеская дерзкая решимость оставила в моем характере какой-то положительный след, сказавшийся в последующие годы жизни как прецедент решаться в трудные минуты жизни на рискованные выходки с ничтожными шансами на успех.

Не все шло гладко в военной службе того времени, однако, бросилось в глаза несомненное улучшение во многом: в обращении с солдатами – как результат деятельного влияния введенной всеобщей воинской повинности и сильного сокращения срока действительной службы в рядах армии; телесному наказанию подвергались люди только по суду, а не по прихоти начальства. Значительно улучшилась пища и одежда солдат, в главное, надзор за хозяйственной частью в войсках стал более организованным и правильным.

Кое-что было сделано и в отношении изменения полевых уставов и строевого обучения войск, но мало. Перевооружение артиллерийских частей более современными орудиями заканчивалось, но пехота еще далеко не вся имела новые винтовки. В деле воспитания, да и самого обучения войск, все еще царила рутина и устарелые методы. В офицерском составе, особенно в пехотных полках, был большой застой. Интерес к военной службе и прогрессу в ней во