– Ах, я вижу, к чему вы клоните!

– Ну а где, – тоном совершеннейшей искренности сказал господин Левен, – где ты найдешь что-нибудь лучшее? Разве это не добродетель вроде сен-жерменских?

– Точно так же, как Данжо[101] был не вельможей, а вроде вельможи? Ах, она слишком смешна в моих глазах! Никогда я не свыкнусь с мыслью, что могу сильно увлечься госпожой Гранде! Господи, какой неудержимый поток красноречия! Какие претензии!

– У мадемуазель Гослен тебе придется встречаться с людьми, неприятными своим дурным тоном. Впрочем, чем больше она отличается от той, которую ты любил, тем незначительнее твоя измена.

Господин Левен перешел в противоположный конец гостиной. Он упрекал себя за этот намек. «Я нарушил уговор. Это скверно, очень скверно. Как, даже в присутствии сына я не могу позволить себе мыслить вслух?»

– Друг мой, моя последняя фраза крайне неудачна; впредь я буду осторожнее. Но вот бьет три часа. Если ты пойдешь на эту жертву, ты сделаешь это только ради меня. Я не скажу тебе, что ты уже несколько месяцев, подобно пророку, живешь, окутанный облаком, и что по выходе из облака ты будешь поражен новым видом, который приняли все предметы… Ты всегда будешь больше доверять своим чувствам, чем моим словам. Поэтому все, о чем я, любя, решаюсь просить тебя, – это пожертвовать мне полгода своей жизни; горек будет лишь первый месяц, потом ты немного привыкнешь к этому салону, который посещают несколько приличных людей, если только тебя не выгонит оттуда неприступная добродетель госпожи Гранде; тогда нам придется поискать другой добродетели.

«Чувствуешь ли ты себя в силах подписать обязательство на полгода?»

Люсьен расхаживал по гостиной и не отвечал.

– Если ты решаешься подписать договор, то подпишем его сейчас – и ты мне подаришь спокойную ночь, ибо… – эти слова были сказаны с улыбкой, – ибо вот уже две недели, как я не сплю из-за ваших прекрасных глаз.

Люсьен остановился, посмотрел на отца и кинулся к нему в объятия. Господин Левен был этим сильно растроган: ему ведь было шестьдесят пять лет.

Обнимая его, Люсьен спросил:

– Это будет последняя жертва, которую вы от меня требуете?

– Да, мой друг, обещаю тебе. Ты мое счастье! Прощай!

Люсьен продолжал стоять в гостиной, глубоко задумавшись; трогательные слова, в которых прорвалось столь искреннее волнение далеко не сентиментального человека, – «Ты мое счастье!» – еще звучали в его сердце.

Но, с другой стороны, ухаживание за госпожой Гранде казалось ему чем-то ужасным, верхом отвращения, скуки и несчастья. «Значит, для горькой моей участи было недостаточно, – думал он, – отказаться от всего, что есть на свете самого прекрасного, самого возвышенного: мне предстоит ежедневно сталкиваться с низостью, с беспрестанным притворством, воплощающим в себе все, что в современной жизни есть пошлого, грубого и ненавистного!»

«Посмотрим, что говорит рассудок, – внезапно сказал он себе. – Если бы я не питал к отцу никаких чувств, которыми я ему обязан, все же, по справедливости, я должен ему повиноваться, ибо, в конце концов, Эрнест прав: я оказался неспособным зарабатывать девяносто девять франков в месяц. Если бы отец не давал мне средств, необходимых для жизни в Париже, разве то, что мне пришлось бы делать, чтобы заработать себе на жизнь, не было бы тяжелее, чем ухаживать за госпожой Гранде? Нет, тысячу раз нет! К чему обманывать самого себя?

В этой гостиной я могу предаваться размышлениям, могу встретить занимательных чудаков, знаменитых людей. Прикованный же к конторе какого-нибудь амстердамского или лондонского негоцианта в качестве корреспондента торговой фирмы, я должен был бы, под угрозой допустить ошибку, неотрывно следить за тем, что пишу.

Я предпочел бы вернуться к гарнизонной жизни: по утрам – занятия, вечером – бильярд. Имея ежемесячно сто луидоров, я зажил бы отлично. Но кто же выплачивал бы мне эти сто луидоров? Моя мать. А если бы их у нее не было, мог бы я прожить на деньги, вырученные от продажи принадлежащего мне движимого имущества, и на девяносто девять франков жалованья?»

Люсьен долго размышлял над этим вопросом, чтобы не думать о другом, не менее страшном: «Как мне завтра дать понять госпоже Гранде, что я ее обожаю?» Слово «обожаю» мало-помалу заставило его погрузиться в нежные, затаенные на дне души воспоминания о госпоже де Шастеле; он нашел в них столько прелести, что в конце концов решил: «Отложу дела на завтра».

Это «завтра» было только оборотом речи: когда Люсьен погасил свечу, улица уже была полна унылым шумом зимнего утра.

В этот день ему пришлось много поработать на улице Гренель и на бирже. До двух часов он был занят постатейным рассмотрением весьма пространного «Положения о национальной гвардии», службу в которой надо было сделать как можно неприятнее, ибо что же это за царствование, когда имеешь рядом с собой национальную гвардию? За последнее время министр завел обыкновение отсылать Люсьену на тщательный просмотр донесения начальников отделений; для этой работы нужны были скорее здравый смысл и добросовестность, нежели глубокое знакомство с сорока четырьмя тысячами законов, постановлений и циркуляров, на которых основывалась деятельность министерства внутренних дел. Министр присвоил этим рапортам Люсьена наименование «кратких обзоров»; эти краткие обзоры подчас составляли десять-пятнадцать страниц. Люсьен, сильно занятый телеграфными делами, был вынужден откладывать целый ряд таких рапортов, ввиду чего министр разрешил ему взять себе двух помощников и предоставил в его распоряжение половину комнаты, прилегавшей к его личному кабинету. Но при таком положении чиновник, которого должны были здесь посадить, поневоле был бы отделен от кабинета, где обсуждались важнейшие дела, лишь тонкой перегородкой, правда незаметно обитой войлоком. Трудность заключалась в том, чтобы найти людей скромных и из чувства чести неспособных поставлять этому ненавистному «National» статейки, хотя бы и анонимные. После тщетных поисков в канцеляриях Люсьен вспомнил о своем старом товарище по Политехнической школе, весьма молчаливом субъекте, который захотел стать фабрикантом и возомнил, что, овладев познаниями высшего порядка, он тем самым усвоил и низшие. Этот чиновник по фамилии Кофф, самый молчаливый тип в школе, обошелся министерству в восемьдесят луидоров, так как Люсьен разыскал его в Сент-Пелажи, откуда его удалось извлечь, лишь удовлетворив его кредиторов; зато он вызвался работать за двоих и, что еще существеннее, при нем можно было говорить совершенно спокойно. Благодаря помощнику у Люсьена явилась возможность отлучаться иногда на четверть часа со службы. Неделю спустя граф де Вез получил пять-шесть анонимных доносов на господина Коффа. Но