Эти люди не лишены такта, большинство из них служило при десяти-двенадцати министрах; их министр и есть то лицо, которое они изучают особенно близко и особенно тщательно. Недавно я застал их врасплох за разговором на эту тему. Четверо-пятеро из них, например граф N., которого ты встречаешь у меня, желают сыграть на ренте, если посчастливится узнать какую-нибудь новость, но у них не всегда есть чем покрыть разницу. Время от времени я оказываю им услуги, ссужая их небольшими суммами. Словом, говоря короче, мне две недели назад признались, что Босеан злится на тебя. Говорят, что он проявляет твердость характера, лишь когда речь идет о получении орденской ленты. Быть может, он стыдится, что струсил в твоем присутствии. Почему он ненавидит тебя, мне неизвестно, но, как бы там ни было, он удостаивает тебя своей ненавистью. А в чем я нисколько не сомневаюсь, так это в том, что пущен клеветнический слух, будто бы ты сенсимонист и будто бы только любовь ко мне не позволяет тебе порывать со светом. Когда же я умру, ты открыто объявишь себя сенсимонистом или сделаешься основоположником какого-нибудь нового вероучения.

Если Босеан будет гневаться еще долго, то вполне возможно, что какой-нибудь из его соглядатаев окажет ему ту же услугу, которая была оказана Эдуарду в его борьбе с Бекетом[95]. Некоторые из этих господ, несмотря на то что у них есть блестящие кабриолеты, часто испытывают острую нужду в каких-нибудь пятидесяти луидорах и были бы счастливы заработать эту сумму при помощи дуэли. Именно это соображение вынудило меня затеять с тобою разговор. Ты заставляешь меня, негодный мальчишка, делать то, чего я не делал уже пятнадцать лет: нарушать слово, данное самому себе. Мысль о вознаграждении в сто луидоров, которое кто-нибудь получит, если отправит тебя ad patres[96], мешала мне поговорить с тобою в присутствии матери.

Потеряв тебя, она умрет, и, сколько бы я ни натворил безрассудств, ничто не утешит меня в ее утрате; таким образом, – напыщенно добавил он, – наша семья исчезнет с лица земли.

– Я боюсь, что вы подымете меня на смех, – произнес Люсьен голосом, готовым оборваться на каждом слове. – Когда вы отпускаете по моему адресу какую-нибудь колкость, она мне кажется до того остроумной, что я неделю мысленно повторяю ее против собственной воли, и Мефистофель, сидящий во мне, торжествует над деятельной частью моей души. Не смейтесь же над тем, что вам, конечно, известно, но в чем я никогда никому не признавался.

– Черт возьми, в таком случае это новость для меня. Я никогда не заикнусь тебе об этом.

– Я стремлюсь, – скороговоркой продолжал Люсьен, уставясь глазами в паркет, – сохранить верность возлюбленной, которая мне никогда не принадлежала. Нравственные чувства играют столь малую роль в моих отношениях с мадемуазель Раймондой, что они не вызывают у меня почти никаких угрызений совести, однако… вы сейчас будете издеваться надо мной… я испытываю угрызения… когда нахожу ее привлекательной. Но когда я не встречаюсь с ней… я становлюсь слишком мрачным, мне приходят в голову мысли о самоубийстве, ибо ничто меня не интересует… Отвечая на вашу нежность, я тоже лишь исполняю обязанность, хотя и менее тягостную, чем остальные. Вполне забыться мне удалось только у койки несчастного Кортиса… но и то какой ценою! Я рисковал своею честью… Но вы надо мной смеетесь, – сказал Люсьен, отважившись украдкой взглянуть на отца.

– Нисколько. Счастлив тот, кто испытывает какую-нибудь страсть, будь он влюблен хотя бы в брильянт, как испанец, о котором нам рассказал Тальман де Рео[97]. Старость не что иное, как утрата легкомыслия, отсутствие иллюзий и страстей. Легкомыслие покидает нас задолго до потери нами физической силы. Я хотел бы быть влюбленным хотя бы в самую уродливую парижскую кухарку, лишь бы она отвечала на мое чувство.

Я сказал бы, как святой Августин: «Credo quia absurdum»[98]. Чем нелепее оказалась бы твоя страсть, тем сильнее я завидовал бы тебе.

– Прошу вас, никогда не делайте даже косвенных, мне одному понятных намеков на мое безрассудство.

– Никогда не буду! – ответил господин Левен.

И лицо его приняло торжественное выражение, которого Люсьен ни разу у него не видел. Дело в том, что господин Левен никогда не бывал серьезен до конца. Когда ему было не над кем насмехаться, он насмехался над самим собой, причем нередко госпожа Левен даже не замечала этого. Перемена выражения на отцовском лице понравилась нашему герою и ободрила его.

– Так вот, – продолжал он более уверенным тоном, – если я буду волочиться за мадемуазель Гослен или за другой знаменитостью, то рано или поздно мне придется изведать счастье. А это именно и страшит меня. Не все ли вам равно, если я стану ухаживать за порядочной женщиной?

Господин Левен громко расхохотался.

– Не… сердись… – задыхаясь от смеха, еле выговорил он. – Я не нарушаю… нашего уговора… я смеюсь над тем… о чем мы не уговорились… А где, черт побери… ты достанешь порядочную женщину?.. Ах боже мой! – (От смеха у него на глазах выступили слезы.) – Ну а когда наконец в один прекрасный день… твоя порядочная женщина признается тебе, что она неравнодушна к твоей страсти, словом, когда наконец пробьет «час пастушка»… как будет вести себя пастушок?

– Он серьезно упрекнет ее в недостатке добродетели, – с величайшим хладнокровием ответил Люсьен. – Разве это не будет вполне достойно нашего высоконравственного века?

– Чтобы шутка вышла совсем удачной, тебе следовало бы выбрать возлюбленную в Сен-Жерменском предместье.

– Но вы не герцог, а я не умею быть остроумным и веселым, щадя три-четыре нелепых предрассудка, над которыми мы издеваемся даже в наших салонах, умеренных, отнюдь не блещущих умом.

Поддерживая разговор, Люсьен вдруг сообразил, какое он незаметно для самого себя уже согласился взять обязательство; он сразу помрачнел, и у него невольно вырвалось:

– Как, отец, сильна страсть! С ее упорством, с ее постоянством, с необходимостью отдавать ей все свое время?

«Pater meus, transeat a me calix iste»[99].

– Вот именно.

– Но ты же видишь, почему я этого хочу:

Будь сам своим судьей и избери сам кару[100].

– Согласен, шутка удалась бы лучше, если бы тебе пришлось иметь дело с добродетельной и благочестивой представительницей привилегированного класса, но у тебя для этого нет того, что нужно, и, кроме того, власть, вообще говоря вещь неплохая, отходит от этих людей и переходит