не задумывался. Его вполне можно было назвать эгоистом. Он вряд ли мог похвалиться глубокими чувствами к Зораиде (разве что перед нею самой), а посему его нынешнему равнодушию, хоть и не похвальному, удивляться не стоит.

Абдур Али целился в Селима из пистоля, и юноша вдруг осознал, что сам он едва ли вооружен – с собой у него имелся лишь ятаган. Как только он об этом подумал, из сумрачной сиреневой тени выступили еще две фигуры – стражники сераля Абдура Али, евнухи Кассим и Мустафа, на чье дружеское попустительство рассчитывали юные влюбленные. Чернокожие гиганты держали в руках обнаженные сабли. Мустафа встал по правую руку от Селима, Кассим – по левую. В темноте резко выделялись белки их глаз – евнухи наблюдали за Селимом с равнодушной настороженностью.

– Идем же, – продолжал Абдур Али, – тебя ожидает неслыханная честь: ты станешь гостем моего сераля. Хотя, думается мне, этой честью ты уже воспользовался не единожды, и притом без моего ведома. Но уж сегодня я сам тебя уважу. Мало кто последовал бы моему примеру. Идем же, Зораида ждет, нельзя ее разочаровывать, не медли. Ты и так, насколько мне известно, явился позже условленного часа.

Селим шел по темному саду, подгоняемый Абдуром Али, который держал его на прицеле. По бокам шагали чернокожие евнухи. Вот они миновали внутренний двор. Все казалось каким-то невзаправдашним, как в кошмарном сне. Юноша не смог стряхнуть с себя это ощущение, даже когда оказался в серале, где приглушенно сияли мавританские светильники из кованой латуни, где пол устилали редчайшие тюркские и персидские ковры, где стояли знакомые оттоманки с густых оттенков подушками и покрывалами и инкрустированные самоцветами и перламутром индийские столики из черного дерева.

Поначалу, к вящему ужасу Селима, в роскошно обставленной мрачной комнате он не заметил Зораиды. Уловив его замешательство, Абдур Али указал на оттоманку:

– Неужто не желаешь ты поприветствовать Зораиду? – Вопрос этот, заданный тихим голосом, был проникнут неописуемыми злобой и насмешкой.

Зораида в легком домашнем наряде из ярких шелков, в котором имела обыкновение встречать своего любовника, лежала на темно-красной оттоманке совершенно неподвижно, будто спала. Лицо было белее обычного, хотя девушка всегда отличалась некоторой бледностью; великолепные, по-детски пухлые черты хранили печать легкой тревоги, чуть горькая складка залегла возле губ. Селим подошел, но девушка не шевельнулась.

– Перемолвись с ней словечком, – сердито велел старик.

Глаза его горели – будто два уголька медленно тлели на иссохшем пергаменте лица.

Селим не мог вымолвить ни слова. Он уже догадывался, что именно произошло, и на него нахлынуло страшное отчаяние.

– Так что же? Неужто не хочешь поприветствовать ту, что так безрассудно и безоглядно любила тебя? – Каждое слово ювелир ронял, будто каплю едкой кислоты.

– Что ты сотворил с ней? – наконец выдавил Селим. Он не мог больше смотреть на Зораиду, не мог поднять взгляд на Абдура Али.

– Что сотворил? Обошелся с ней весьма мягко, учитывая обстоятельства. Как видишь, я нисколько не навредил ее красоте: белоснежную кожу не обезобразили ни раны, ни даже синяки. Нет, я не уподобился мяснику и не зарубил неверную мечом, как сделали бы многие на моем месте. Разве не благородно я поступил… пощадив ее красоту… для тебя? Уста и перси еще не остыли, хоть они и не так отзывчивы, как раньше.

Селима нельзя было назвать трусом, и тем не менее он содрогнулся.

– Но… я не понимаю.

– Весьма редкий и ценный яд, который убивает мгновенно и почти безболезненно. Одной капли вполне достаточно – не капли даже, но того, что осталось у нее на устах. Она испила его по своей воле. Я был милосерден к ней… буду милосерден и к тебе.

– Я в твоей власти, – признал Селим, собрав в кулак остатки смелости. – Разумеется, отпираться бесполезно.

Лицо ювелира перекосилось от злобы, превратившись в маску карающего демона.

– Мне нет нужды в твоем признании – я знаю обо всем, знал с самого начала. Путешествие в Алеппо – лишь уловка, дабы я мог убедиться. Ты полагал, что я за много миль от Дамаска, но я остался здесь и наблюдал. Не трудись отпираться или признавать вину – тебе надлежит просто подчиниться моей воле. Мои евнухи послушны хозяину: если я велю, они отсекут твои руки и ноги, а следом и все остальное.

Селим бросил взгляд на чернокожих прислужников. В их взглядах, устремленных на него, не было ни малейшего интереса – ни враждебности, ни сочувствия, только равнодушие. Приглушенный свет ровно обрисовывал гладкие мускулистые тела, обнаженные сабли.

– Какова же твоя воля?

– Тебе всего-то и надо доказать Зораиде свою верность и любовь. Ты здесь – как видишь, я совершил величайший подвиг самоотречения. Другой муж на моем месте зарубил бы тебя, как шакала, еще в саду… Однако самоотречение мое на этом не заканчивается.

– Но я не понимаю. Чего ты хочешь от меня?

– Я уже все сказал… Зораида изменила мне с тобой, но я желаю, чтобы ты сохранил верность ей, а это вряд ли случится, если отпустить тебя живым: тебе подобные на верность не способны.

– Ты хочешь меня убить?

– Я не собираюсь убивать тебя своею рукой. Тебя ждет иная судьба.

Селим снова оглянулся на вооруженных евнухов.

– Нет, не такая, если ты сам того не пожелаешь.

– Во имя Аллаха, чего же ты тогда хочешь? – Смуглое лицо Селима от ужаса стало пепельно-серым.

– Твоей смерти позавидовал бы любой влюбленный.

Селим не в силах был спрашивать далее. Выдержка покинула его, не вынеся тяжелого испытания. Покойница на оттоманке, старик, рассыпающий зловещие намеки и исполненный явной, неумолимой злобы, могучие чернокожие евнухи, готовые кого угодно изрубить в котлеты по приказу хозяина, – все это могло сокрушить храбрость и более стойкого юноши.

Из тяжкой задумчивости Селима вывел голос Абдура Али:

– Я привел тебя к твоей возлюбленной. Но ты не больно-то похож на пылкого любовника. Неужели тебе нечего ей сказать? Разумеется, в подобных обстоятельствах вам есть о чем перемолвиться словечком.

– Во имя Пророка, прекрати насмехаться надо мной.

Но Абдур Али пропустил этот полный ужаса крик мимо ушей.

– Разумеется, она не ответит, даже если ты обратишься к ней. Но уста ее сладки, как и прежде, пусть даже и охладели из-за твоего промедления – промедление не красит страстного любовника. Неужели не хочешь ты поцеловать их в память обо всех лобзаньях, которые дарил им, а они тебе?

И вновь Селим не мог вымолвить ни слова.

– Подойди же. Ты не торопишься в ее объятья, а ведь еще вчера весь пылал.

– Но… Ты сказал,