измерению. Хотя воздух был тих, Морли чудилось, будто вокруг снуют невидимые толпы. По всей вероятности, нога человека не ступала на эти плиты много тысячелетий, но Морли хотелось кричать от осязаемости давно почивших времен. Внезапно он понял, что вся его жизнь, а равно его исследования южных морей были окольным путем к некоему забытому состоянию, и теперь оно почти достигнуто. Тем не менее все это смущало его и приводило в недоумение: какое-то вторжение чуждого разума!

Он слышал свои слова, обращенные к Торвею, но они звучали непривычно и расплывчато, точно их произносил за него кто-то другой.

– Они радовались и были как дети, раса людей, живших на Му, – говорил Морли, – но не только радовались, были не совсем как дети. Существовала и темная сторона… культ смерти и ночи, который олицетворяла Луна, чьи бледные, неумолимые, хладные губы согревала только теплая кровь, пролитая на ее алтарь. Они собирали кровь, что стекала по каменному желобу… поднимали кубки… и далекая богиня немедленно осушала их, если принимала жертву.

– Откуда вы знаете? – спросил Торвей, изумленный как тоном коллеги, так и его словами.

Меньше всего в это мгновение Морли напоминал обычного американца. Неожиданно Торвей вспомнил, что все аборигены на островах относились к Морли со странным дружелюбием, непохожим на подозрительность и осторожность, которую они проявляли к другим белым. Они даже предупредили Морли – но только его одного – о духах, защищающих развалины. Казалось, по каким-то неведомым причинам аборигены считали Морли своим. Торвей спрашивал себя… впрочем, он был напрочь лишен воображения.

– Говорю вам, я просто знаю, – отвечал Морли, шагая вдоль алтаря. – Я видел…

Его голос упал до ледяного шепота, а конечности застыли, словно Морли настиг внезапный приступ каталепсии. Его лицо стало мертвенно-бледным, неподвижные глаза смотрели прямо перед собой. Застывшие губы выговорили странные слова: «Ралу муваса тхан». Голос был монотонный, словно жрец произносил заклинание.

Морли не смог бы объяснить, что ощущал и видел в это мгновение. Он будто утратил свое «я»; а рядом стоял какой-то незнакомец. Впоследствии он ничего не мог вспомнить, даже странные слова, которые произнес. Откуда бы ни исходил этот ментальный опыт, он был как сон, который рассеялся при пробуждении. Момент прошел, конечности Морли расслабились, и он снова принялся расхаживать вдоль алтаря.

Его собеседник взирал на него с изумлением и немалым беспокойством.

– Вам нехорошо? Слишком жаркое солнце. Надо быть осторожнее. Похоже, нам пора возвращаться на шхуну.

Морли механически кивнул и последовал за Торвеем к маленькой бухте длиной меньше мили, где была пришвартована нанятая им шхуна. Его разум блуждал впотьмах. Странные чувства, которые он испытал перед алтарем, больше его не мучили; и даже память о них почти стерлась. Тем не менее он все время пытался вспомнить нечто за пределами памяти; что-то мимолетное, что-то давно забытое.

II

Лежа в тростниковом гамаке на палубе шхуны, Морли окончательно пришел в себя и уже готов был согласиться с предположением Торвея, что тогда, среди руин, просто перегрелся на солнце. Смутные ощущения, напоминавшие бредовые идеи, которые не имели ни малейшего отношения к его настоящей жизни, сейчас казались невероятными и неправдоподобными. Чтобы прогнать их, он попытался сосредоточиться на экспедиции и годах, что ей предшествовали.

Морли вспоминал свою бедную юность; как ему хотелось разбогатеть и погрузиться в праздность, ибо лишь праздность дает человеку возможность преследовать химеру воображения; медленное, но верное движение вверх, пока он не обзавелся небольшим капиталом, который вложил в торговлю восточными коврами. Из какой малости родилось его увлечение археологией! Морли прочел иллюстрированную статью, которая описывала древние памятники на острове Пасхи. Необъяснимая странность этих малоизвестных реликвий непонятно по какой причине поразила его в самое сердце; и он решил во что бы то ни стало их посетить. Теория о потерянном континенте в Тихом океане обладала почти чувственной притягательностью, ее очарованию невозможно было противиться. Она стала его личной химерой, хотя Морли не видел физической причины, которая оправдывала бы такие чувства. Он прочел все, что можно было об этом прочесть, и, как только смог позволить себе праздность, совершил путешествие на остров Пасхи. Год спустя Морли передал торговлю коврами в руки толковому управляющему. Затем нанял профессионального археолога Торвея, у которого был немалый опыт полевых исследований в Италии и Малой Азии, купил старую шхуну под управлением шведской команды и отправился в долгий окольный путь между островами.

Раздумья привели его к мысли, что пора возвращаться домой. На этом поле Морли изучил все, что поддавалось изучению. Исследования вдохновляли его, как ничто на свете, но по неизвестным причинам его здоровье начало ухудшаться. Возможно, сказывалось чрезмерное усердие: руины поглотили его целиком. Морли должен был отдалиться от них, чтобы снова не впасть в то странное, иллюзорное состояние, которое недавно испытал; избегать дурного влияния, которое оказывали на него эти первозданные камни. Неужели древние духи вернулись из мира, похороненного под волнами ушедших веков? Черт, порой он и сам чувствовал себя восставшим из мертвых.

Он обратился к Торвею, который стоял у леера, беседуя со шведским матросом.

– Думаю, пришло время завершать нашу экспедицию, – сказал Морли. – Завтра утром поднимаем якорь и возвращаемся в Сан-Франциско.

Торвей не стал скрывать облегчения. Он считал, что на полинезийских островах археологу негде развернуться: руины слишком ветхие и фрагментарные, вдобавок нельзя достоверно судить о периоде, к которому они принадлежали, да и сам этот период не слишком возбуждал его научный интерес.

– Вы правы, – согласился он. – К тому же вы меня простите, но климат южных морей едва ли можно назвать целительным. Я заметил ваше недомогание.

Морли слабо кивнул. Все равно он не сумел бы объяснить Торвею свои истинные мысли и чувства. Этот человек был совершенно лишен воображения.

Он лишь надеялся, что коллега не счел его немного не в себе, хотя по большому счету Морли было все равно.

День догорел, сменившись пурпурной тьмой, которую рассеял восход полной Луны, залившей море и землю теплой небесной ртутью. За ужином Морли был молчалив, Торвей, напротив, умеренно разговорчив, однако о последней археологической находке не упоминал. Свенсен, шведский капитан, который ужинал вместе с ними, односложно поддакивал, не сменив тона, даже когда ему сообщили, что судно возвращается в Сан-Франциско. После ужина Морли извинился и вернулся в гамак под навесом, отчего-то радуясь, что с ним нет Торвея.

Лунный свет всегда будил в Морли смутные, но сильные чувства. Как и сегодняшние руины, Луна возбуждала среди теней разума миллион призрачных намеков; и трепет, который Морли испытывал, временами был исполнен загадочного благоговения и беспокойства, возможно,