творчество. Здесь была служба. Казенная советская работа, к которой относились, как ко всякой советской работе, чисто формально. Делали только то, что давало право на привилегированное положение и спасало от общих работ. Бригада имела двух опытных актеров-профессионалов, Косинова и Буданова, и полупрофессионала Сергея Сергеевича, ленинградца, связанного с театральными кругами. Но я не помню случая, чтобы они сами что-нибудь посоветовали, подсказали или показали совершенно неопытному нашему режиссеру. Молча сидели на совещаниях и слушали то, что он говорит, а на сцене выполняли положенное по пьесе. Все им было до лампочки.

Попробую дать портреты наиболее интересных членов культбригады.

Косинов. Тонкий, изящный даже в одежде лагерника, лицо нервное, породистое, глаза умные, темные, татарские, усы подстрижены. Во власовской армии он был капитаном, до того командиром Красной армии, а еще раньше, до войны, – артистом Московского камерного театра. Однажды в разговоре, изображая что-то, он сделал руками и всем телом манерно-пластическое движение – так и пахнуло на меня Камерным времен Таирова и Алисы Коонен.

После окончания Второй мировой войны отступающие власовцы были интернированы в американской зоне. Как-то американцы приказали Косинову и его однополчанам грузиться на машины – их-де перебрасывают на новое место. Погрузились, поехали. И очутились в расположении советских войск, под дулами десятков нацеленных на них автоматов.

– Это произошло в сорок пятом году, – сказал Косинов. – В сорок шестом году американцы бы уже нас не выдали.

Он был осужден на пятнадцать лет за измену Родине, и Кузнецову всякий раз стоило большого труда добиться у администрации разрешения Косинову ходить расконвоированным в его бригаде.

Завязался как-то у нас с Косиновым разговор на политическую тему. Я поинтересовался политической программой власовцев – чего они добивались.

– Россия без коммунистов и капиталистов, вот наш лозунг, – ответил Косинов.

– Под владычеством Гитлера?

– Гитлер был для нас временным союзником, как и для Сталина. С помощью немцев мы сбросили бы коммунистов, а потом, собравшись с силами, принялись бы и за немцев. Наша конечная цель – свободная демократическая Россия.

– И вы думаете, Гитлер позволил бы вам создать такую Россию?

Косинов ничего не ответил.

В другой раз заговорили о причинах поражения и разгрома нацистской Германии. Косинов сказал:

– Главную роль сыграли наши русские морозы.

– Как вам не совестно повторять глупую брехню германского генерального штаба! – вознегодовал я. Косинов как будто смутился и промолчал.

И все же, по-видимому, он испытывал ко мне некоторую симпатию. Однажды сказал:

– Если бы нам теперь пришлось встретиться на фронте, я думаю, мы не стали бы стрелять друг в друга. – И темные недобрые глаза его потеплели.

Первые послевоенные годы власовцы, с которыми приходилось мне встречаться, были уверены, что не сегодня завтра вспыхнет новая война – с Америкой. Один из них, знакомый по бурминской больнице, в прошлом судовой механик и член партии, говорил уверенным тоном:

– Осенью мои товарищи привезут мне мой капитанский мундир.

Говорилось это весной 1946 года. Мундира с власовскими погонами он не дождался – умер в больнице от туберкулеза.

Я запамятовал фамилию Сергея Сергеевича. Был это высокий, сухого склада, молчаливый старик в сером кепи с большим козырьком, какие носили немцы, и в резиновых сапогах. Лицо розовое, кожа гладкая, молодая. Белые подкрученные усы и повисшая на подбородке маленькая белая бородка производили впечатление сделанных из ваты и приклеенных – хотелось их снять. Сергей Сергеевич не расставался, куда бы ни шел, с серым мешочком, где хранилась половина сегодняшней пайки. Ни его внешность старого русского барина (хоть и в немецком кепи), ни суховатая манера держаться никак не располагали к расспросам. За что он сидел и что представлял собой до лагеря, мне было неизвестно, однако я догадывался, что передо мной человек, связанный с театральным миром, интеллигентный и культурный.

Еще более замкнутым, внутренне отгороженным от окружающих был Чернин Александр Варфоломеевич. О себе он никогда ничего не говорил, неизвестно было даже, откуда его, белого эмигранта, сюда привезли – из Болгарии, из Чехословакии, из Румынии, из Югославии? Сухой, смугловатый брюнет южного типа, смахивал он на грека. Как-то в разговоре я добродушно назвал его просто по отчеству Варфоломеичем. Ершистый тон ответа сразу же дал понять, что Чернину совершенно не по душе такое непочтительно-фамильярное обращение к нему. Хоть он и в лагере.

Двое наших иностранцев, аккордеонист Вили Хертлейн и скрипач Катрель, держались особняком ото всех, всегда вместе, что было вполне естественно. Вили – коренастый белокурый молодой немчик – выглядел типичным гитлеровским солдатом. Так и представлялись при взгляде на него: мундир болотного цвета с белым плоскокрылым орлом на груди, лихо заломленная набекрень двойная пилотка, засученные рукава, автомат в руках. За все время пребывания в культбригаде я ни словом с ним не перемолвился. О чем было беседовать мне с фашистским солдатом? Да, наверно, и русским он плохо владел.

Хертлейн был, похоже, хоть и смекалистым, но серым парнем, чего нельзя было сказать о его товарище. Катрель выглядел западноевропейским интеллигентом. Молодой, темноволосый, с тонким, слегка насмешливым лицом, всегда спокойный и ровный, он относился ко всему окружающему с тем характерным для европейца ироническим, слегка презрительным любопытством, о котором я уже говорил. Русским языком владел свободно. Он был неплохой музыкант, интеллигент, но не знал ни Чайковского, ни Пушкина. По крайней мере, когда я ему однажды рассказал содержание оперы «Евгений Онегин», это было для него открытием и, кажется, произвело впечатление. Выслушал с большим вниманием, призадумался, потом с искренним недоумением спросил:

– Но почему же Татьяна отказала Онегину?

Для него, западного европейца, непонятна была психология русской женщины прошлого века: «Я другому отдана и буду век ему верна». Нельзя винить Катреля в невежестве. В фашистской Венгрии, где он вырос, вряд ли была известна русская культура.

Валя – наша певица – была очень хороша собой. Высокая, прекрасно сложенная, длинноногая, правильные черты лица, густые волосы цвета старого меда. Только выражение красивых глаз – сладкое и лживое – портило впечатление. Говорили про Валю, будто работала она хипесницей. Заманивала мужчин к себе на квартиру, а там ее дружки обдирали их как липку. Так ли это или не так – кто знает…

У красотки Вали был роман с начальником КВЧ (культурно-воспитательной части), молодым, черным, смазливым лейтенантом армянского типа. Малый был он невредный, добродушный, держался с нами просто, почти что товарищески. Ходили слухи, что он бывший фронтовик, перешел служить в ГУЛАГ из армии, чем и объяснялись его демократические замашки. Жена лейтенанта жила с ним тут же, в ЦПО. Вся культурно-воспитательная работа нашего начальника заключалась в том,