тряслись все эти десять лет, как бы на них не пала черная тень родича – врага народа.

А ведь падала такая тень. Падала на жен и на мужей, на детей, на братьев и сестер. Сталинское заявление «Сын не отвечает за отца», громогласно провозглашенное им на каком-то съезде или совещании, было очередной лицемерной ложью вождя. Отвечал сын. И не только сын.

Только мама и дочь не боялись поддерживать связь со мной, регулярно писали. Дочь Кира – студентка в то время – однажды прислала мне даже 25 рублей, не знаю уж, откуда взяла.

Интересный сон приснился сестре как раз в то время, когда я лежал в полустационаре. Натура повышенной нервозности, она иногда видела такие «вещие сны». А рассказано это было мне уже после моего возвращения.

Итак, привиделось ей пустынное сумрачное поле, огромный, в полнеба, багровый зловещий закат, в который упиралась грязная, покрытая лужами дорога. По дороге, удаляясь в багровое сиянье заката, быстро катит бричка, видны спины сидящих там покойного отца и покойной бабушки, а за ними, стараясь их догнать, бегу я. На мне длинная солдатская шинель и тяжелые сапоги, я опрометью бегу по дороге, падаю в лужи, поднимаюсь и снова бегу – изо всех сил бегу, стараюсь догнать.

Но бричка удаляется и удаляется в закат, делается меньше и меньше, сидящие по-прежнему не оборачиваются, будто не замечают меня, а я все больше отстаю от них.

Так и не догнал мертвых, отстал. Не присоединился к ним…

39

В один из скучных зимних дней, сидя в конторе за работой, я услышал позади себя разговор о новом учетчике, только что приехавшем с какого-то участка. Учетчика хвалили как хорошего работника. Мелькнула фамилия: Чиж.

«Чиж? – подумал я. – Какой же это Чиж? Неужели мой сосед по полустационару, с которым мы вместе доходили? Человек, которого погубили ботинки? Да нет, просто однофамилец. Того Чижа, наверно, давно и в живых нет».

Немного погодя за спиной у меня послышался голос вошедшего в комнату постороннего человека – громкий, бодрый, оживленный голос, сразу же начавший словоохотливо, с почтительной фамильярностью что-то докладывать своему начальству, заведующему отделом. Этот голос, этот польский акцент… Я обернулся. Неужели тот самый Чиж? Я глядел во все глаза, и узнавая, и не узнавая. Чиж – не Чиж. Я глядел на плотного, пожалуй, даже упитанного человека в потрепанной солдатской шинели, подпоясанной ремешком, с быстрыми, даже суетливыми движениями, говорливого, словоохотливого, – и никак не укладывалось в моем сознании, что это тот самый бесплотный прерафаэлитский воин, с прозрачным профилем, со слабым, еле слышным голосом, медлительный, едва таскавший ноги, что лежал рядом со мной в покорном, чуть-чуть ироническом ожидании смерти.

– Чиж! – сказал я, когда получил возможность перекинуться наедине с ним словом. – Я не узнаю вас. С какого курорта вы приехали?

– С огородов, – ответил Чиж. Кажется, он тоже был рад неожиданной нашей встрече.

– Чем же вы там питались, что так поправились?

– Картошкой и горохом, – ответил Чиж. По-русски он говорил заметно уверенней, да и акцент стал не такой резкий. – Из полустационара меня выписали совсем доходягой и отправили на участок. Был уже конец лета, и все созрело. И я стал есть. Каждый день я варил и съедал котелок картошки и котелок гороха. Я целый день ел картошку и горох. И вот видите, – улыбнулся он со скромно-довольным видом. – Без всяких жиров.

– Понятно, – сказал я. – Горох – это белки. Картошка – углеводы. Белки и углеводы. Понятно.

Вскоре его перевели с участка к нам в отделение. Из учетчика он превратился в нарядчика, распределяющего всю наличную рабочую силу по объектам – должность могучая. Определенно Чиж делал в лагере карьеру.

Несколько времени спустя, при случайной встрече, он спросил меня:

– Вы довольны своей работой?

– Конечно, – ответил я.

– А что бы вы сказали о работе на маслозаводе?

– На маслозаводе?

Я задумался. Работа на маслозаводе для многих и многих была хрустальной мечтой. Даже конторщики говорили с завистью о тех, кто там работал.

– Подумайте, – продолжал мой змий-искуситель.

Велик был соблазн. В конце концов, придурки-конторщики сидели на той же скудной баланде, что и все. Правда, на маслозаводе придется работать руками, а не головой, и уже не сидеть за бумагами. Но быть около молока и масла!.. Долго раздумывать в таких случаях я не привык и после некоторого колебания дал согласие на свой перевод из конторы.

В первый же день работы на новом месте пришлось мне пожалеть о своем решении. Маслозавод представлял собой маленькое, кустарного типа предприятие со штатом рабочих в пять-шесть человек. Все делалось вручную, без какой-либо механизации. На мою долю выпало взбивать, вместе с напарником, масло. Целыми часами мы вдвоем крутили и крутили кувыркающийся, укрепленный на оси, закрытый бачок, крутили до тех пор, пока налитые там сливки не начинали оседать изнутри на стеклянном окошечке, проделанном в бочонке, белыми крупицами масла. Это был такой же тяжелый, непрерывный, изнурительный физический труд, как и в кочегарке вольной столовой, с тою только разницей, что теперь сил у меня было немного больше.

Мы без устали крутили бочонок со сливками, а в ушах стоял непрерывный гром и звон огромных бидонов под молоко, называвшихся флягами, и шипение пущенной воды, смывавшей с цементного пола пролитое молоко. Вода заливала ноги, на полу стояли лужи, мы ходили целый день в мокрой обуви. Резиновые сапоги, необходимые в таком производстве, считались излишней роскошью.

Но когда в конце рабочего дня директор завода, вольный, выдал каждому из нас по маленькому кусочку свежего сливочного масла, завернутого в пергаментную бумагу, настроение у меня несколько поднялось.

– В бараке не ешьте, – предупредил директор.

Я понял, почему работающие на маслозаводе никогда не говорили в бараке о своей работе и вообще держались замкнуто, обособленно от окружающих, будто члены тайного общества.

Мы приходили на работу, когда было еще темно, и уходили, когда уже давно было темно, вкалывая по двенадцать, а то и больше, часов. И всякий раз, уходя, уносили с собой выданное добрым директором масло. Сегодня я сам съедал такой кусочек, а на следующий день, по безмолвной взаимной договоренности, отдавал Чижу. Практичная еврейская голова Чижа сработала: знал, что, устроив меня на такое место, и сам не останется внакладе.

Зато в обрате – обезжиренном молоке – мы, работяги, просто купались. Мы пили его кружками вместо воды. Получив обед, выливали из ячменной баланды водянистую юшку и заменяли обратом. То же самое делали с кашей.

Постепенно я начал втягиваться в работу, и она уже