эпатировали заключенную Капнист, итальянскую шпионку.

А в шестидесятых годах, двадцать лет спустя, уже в Москве, меня однажды оторвал от работы за письменным столом телефонный звонок.

– Данилушка, здравствуй, мой дорогой! Узнаете? – услышал я знакомый, но уже полузабытый, какой-то нездешний женский голос. – Это я, ваша ведьма!

– Мэри!.. Вы в Москве? Какими судьбами?

– После, после расскажу. Если хотите меня видеть, приезжайте в гостиницу «Пекин» (назвала номер комнаты).

Реабилитирована! В Москве!

И я тотчас же, разумеется, поехал, тем более от меня было недалеко. И увидел Мэри в роскошном номере люкс – неузнаваемой, изящно одетой дамой. Не в грязных стеганых штанах, не в грубых мужских ботинках, в чем привык видеть…

И потом мы сидели за столиком в ресторане при гостинице «Пекин», и я заказывал официанту в белой куртке с черной бабочкой экзотические трепанги. И официант, приложив пальцы к углу рта, сказал на это конфиденциальным полушепотом:

– Не советую.

И тогда я заказал утку по-пекински, и еще что-то, и бутылку вина – спрыснуть такую необыкновенную встречу, – и, все еще не веря, что передо мной живая Мэри Капнист, слушал ее рассказы, как всегда эмоциональные и невероятно сумбурные.

И рассказала она, что приехала в Москву организовать чествование памяти ее прадеда, в связи с какой-то огромной годовщиной, не помню, рождения его или смерти, что получила поддержку Союза писателей, заказала специальные статьи в газетах, устраивает в честь его литературный вечер, а до того ездила в родовое поместье Капнистов, где теперь колхоз, и добилась того, что будет там поставлен ему памятник. А сама она живет теперь в Киеве, работает на киностудии Довженко, снимается.

Мы сидели в ресторане под круглыми бумажными китайскими фонарями, я слушал, смотрел на смугловатое, уже немолодое лицо с миндалевидными глазами и острым подбородком, и радовался в душе, и дивился неиссякаемой жизненной силе и энергии этой женщины из графского рода.

Лагерь отнял у нее молодые годы, когда она с блеском могла играть на сцене такие роли, как роль Констанции. Теперь ей оставалось изображать в кино лишь демонических старух вроде колдуньи из купринской «Олеси» или зловещей Наины из «Руслана и Людмилы».

– Я сильно постарела, да? – спрашивала Мэри. – А помните, Данилушка, как ведьма вам гадала? Ведь все сбылось, да?.. А помните, как мы с вами на крышу глину на носилках таскали?..

Да, я помнил. Я все помнил, хотя прошло уже немало лет. «Что пройдет, то будет мило»… О нет, никогда я не соглашусь с Пушкиным. Никогда не будет мило то, что пережили мы с Марией Ростиславовной Капнист. Никогда.

36

Зимой начальство, по каким-то недоступным для зеков соображениям, перебросило меня на соседний скотоводческий участок Марью́. От дарьинского был он расположен километрах в шести-семи. Прощаясь со мной, Вася Качурин сказал:

– Эх, один был человек, с которым можно было поговорить по-человечески, так и того забирают! – Искреннее сожаление, звучавшее в его словах, тронуло меня.

Новый участок был гораздо меньше дарьинского и еще более глухой. Народ поселили тут серый, малоинтересный. Начальник ходил не в военной форме, а в штатском, и в общем был человек невредный. Но и себя не забывал. Говорили, что он, как и его сосед сержант Ситько, занимается коммерческими операциями, только продает окрестным казахам не овощи с огорода, а шерсть, настриженную с овец, и накошенное заключенными сено.

На общем собрании, где и я присутствовал, он объявил работягам, что назначает меня водовозом и что я мужик хороший и с работой справлюсь.

Морозным зимним утром, когда только-только занималась угрюмая красная заря, я запрягал маленького тощего вола в сани с дощатой платформой, встаскивал на нее громадную тяжелую бадью и ехал под горку к колодцу. Ледяной ветер прожигал насквозь. На мне была только рваная телогрейка, для тепла туго подпоясанная ремешком, да такие же рваные стеганые штаны. Солдатские мои сапоги давным-давно развалились, и я был обут в ботинки. Не помню уж, в казенные или в мои старые московские, присланные мамой. Кажется, московские.

У обледенелого, занесенного снегом колодца под дощатым навесом я долго наполнял пустую бадью дымящейся студеной водой, без конца опуская в темную глубину и вытаскивая оттуда тяжелое плещущее ведро на цепи. Мокрые рваные рукавицы мгновенно покрывались ледяной коркой и гремели, как кастаньеты. Однако рук я почему-то не отморозил. Наполнив бочку водой, объезжал объекты, начиная с кухни. Всякий раз приходилось опорожнять бадью, переливая ведром воду в стоящие там пустые бочки, затем опять ехать к колодцу, вновь наполнять бадью, отвозить ее на новое место и опорожнять, снова ехать к колодцу за водой…

Почти весь день уходил на то, чтобы обеспечить водой все объекты, которых на участке было до десяти. Работа выдалась тяжелая, непосильная для меня, хотя теперь из четвертой я был переведен в третью категорию. Трудно было ворочать покрывшуюся льдом и оттого еще более тяжелую, огромную бочку. Кое-как я скалывал с нее лед, но это плохо помогало.

Глухой, затерянный был участок Марья́. Однажды в обед сидел я у себя в бараке, отдыхая после развоза воды, и внезапно увидел в окно какое-то волнение на участке – люди со всех ног бежали к стоящей поодаль кошаре.

– Волки, волки! – донеслись крики.

Оказалось, степные волки среди бела дня, на глазах людей пытались проникнуть в кошару, где находились овцы. Криком и палками прогнали волков.

Моя работа в качестве водовоза закончилась тем, чем и должна была закончиться в таких условиях. Руки у меня уцелели, зато ногу я себе отморозил. Причем довольно оригинальным образом: лопнула кожа над пяткой, образовав глубокую зияющую рану. На другой день я не пошел работать и остался лежать в бараке. Утром явился начальник участка проверить, не остался ли кто.

– А ты почему лежишь?

Вместо ответа я молча сунул ему в нос сверху, с верхней вагонки, на которой лежал, босую, зияющую кровавой раной пятку. Начальник отошел тоже молча. Больше он уже не подходил ко мне. Очевидно, сознавал, что в данном случае прямая его вина – полагалось снабдить меня валенками.

День тянулся за днем, я продолжал лежать на койке, не работая, лишенный всякой медицинской помощи, брошенный, как издыхающая собака. На участках не было даже лекпома. По утрам начальник лишь молча проходил мимо меня. Я просил отправить в Бурму, в больницу, и получал ответ, что не на чем везти.

Неизвестно, сколько бы времени пришлось так валяться и что вообще стало бы у меня с ногой, но тут, на мое счастье, Марью́ посетила совершавшая объезд участков Завадская, жена