называя автора – содержание своего романа, вышедшего в двадцатых еще годах. Речь идет там о юноше, в бурные первые годы революции потерявшем родителей и выросшем в преступной среде. Он пытается вырваться оттуда, но старые дружки крепко его держат и вынуждают принять участие в налете на богатую квартиру. Качурин слушал с особым (?) вниманием. Какая-то личная заинтересованность почудилась мне в этом внимании.

– Хороший ро́ман! – вздохнул он ото всей души, когда я умолк. – Кто написал?

– Я, – последовал мой ответ. Качурин поглядел недоверчиво, однако ж, деликатный человек, ничего не сказал. Мало я походил на писателя.

Лишенный ноги, тем не менее Вася мог быстро передвигаться на своем костыле и даже, если требовалось, ловко и споро работать. Никогда не забуду, как однажды помогал он мне скидывать сено с небольшого стога. Взял вилы, мигом взобрался на рыхлый, подающийся под ногами стог и, стоя на одном костыле (как только не провалился у него костыль!), начал вилами проворно сбрасывать охапки сена в стоящую внизу грабарку.

Все же, писатель я или не писатель, написал такой ро́ман или не написал, но человек я был безусловно образованный и мог сочинить письмо тонкого содержания. С такой просьбой и обратился как-то ко мне Вася Качурин.

У него был сложный роман с зоотехником соседнего участка Аней, вольняшкой, молодой недурненькой женщиной, которая иногда приезжала по делам в Дарью́. Парень красивый, с мягким характером, Вася мог нравиться женщинам, которые, очевидно, прощали ему отсутствие одной ноги. Впрочем, быть очень разборчивой в этом отношении не приходилось – двуногие мужчины все почти были на войне.

Приревновав Аню к кому-то, Качурин собирался написать ей, что он не может простить такой измены и что между ними все кончено. Письмо должно было заставить Аню вновь проситься в его, Васины, объятия.

Я составил черновик такого письма, Вася прочел, одобрил и переписал своей рукой.

– Я там еще добавил: «До свиданья, Аня!» – сообщил он мне самодовольно.

– Так ты же испортил все письмо! Весь смысл его пропал! – воскликнул я. Вася поглядел с недоумением, совершенно не понимая, чем я возмущен.

– Ты понимаешь, что значит «до свидания», чудак? До нового свидания, до новой встречи. Пишешь, что навсегда порвешь с ней, а заканчиваешь тем, что собираешься опять ее увидеть. Все письмо насмарку.

– А что я должен был написать?

– «Прощай», а не «до свидания».

Но, как бы там ни было, примирение, кажется, все-таки состоялось, и любящие сердца воссоединились. По-видимому, не без некоторого моего участия.

Мы работали день за днем по двенадцать часов, не зная выходных. У меня уже не было четвертой категории, была третья – индивидуальный труд, но я фактически работал как вторая категория, хотя это и противоречило правилам. Но наивно было бы добиваться соблюдения каких-то правил в лагере. Подошла такая минута, когда я почувствовал, что мне просто необходимо немного передохнуть физически. Решил сделать себе выходной день. Утром Ситько, зайдя, как обычно, в барак проверить, все ли мы вышли на работу, увидел меня преспокойно лежащим на койке.

– Почему не на работе?

– Заболел, гражданин начальник.

– Что у тебя?

– Воспаление седалищного нерва. Шевельнуться не могу. («Ишиас» – Ситько бы не понял.)

– Принесу сейчас термометр, и смерим температуру.

– Воспаление седалищного нерва температуру не дает.

Ситько хмуро поглядел на меня, недовольно покрутил носом, ушел.

Я решил продлить свой отдых и на следующий день, хотя и предвидел, что придется выдержать жестокий натиск. И действительно натиск был, и выдержал я его с честью. Диалог у нас произошел примерно такой.

– Сейчас же вставайте – и на работу! – кричал разъяренный Ситько, перейдя на официальное «вы».

– Не в состоянии, гражданин начальник.

– А я приказываю! Слышите?

– Я шевельнуться не могу, не только что работать.

– Знать ничего не знаю! Нечего филонить. На работу!

– Я не филоню, а действительно болен.

В сущности, Ситько совершенно был бессилен что-либо сделать со мной, и я этим пользовался. Не за ноги же он потащит меня на работу. Палкой погонит? Палки были отменены. Карцер? Карцер, или БУР (барак усиленного режима), находился далеко отсюда, в Бурме. Отчасти я мстил Ситько за общие работы.

Покричал начальник участка, попрыгал перед моей койкой и так и ушел ни с чем, а я остался долеживать намеченный двухдневный отдых.

– Твердый у вас характер, Даниил Владимирович, – уважительно сказал отец Павел, мой сосед, во время этой бурной сцены сидел у себя на коечке ни жив ни мертв. – Вот что значит военный человек! Я бы так не мог.

35

На Дарьé довелось мне встретиться с Мэри Капнист, которая прекрасно провела в «Забавном случае» роль Констанции, бойкой, остроумной девушки.

Прадед Мэри, граф Капнист, был известным по школьным хрестоматиям писателем конца XVIII, начала XIX века,

автором сатирической комедии «Ябеда». Жила его правнучка в Батуми, работала в советском учреждении, кажется, машинисткой. Знакомство ее с местным итальянским консулом было, конечно, вполне достаточным поводом для того, чтобы пришить ей шпионаж.

Итальянская кровь текла в жилах молодой, своеобразной, интересной женщины. Может быть, этим объяснялась ее живость, некоторая экзальтированность, способность на неожиданные поступки. Да и в ее внешности, в удлиненном овале смугловатого лица, напоминающего женщин Модильяни, в миндалевидном разрезе карих глаз сквозило что-то нерусское. Она походила на портрет знаменитого своего прадеда.

В Бурме она работала нянькой в детсаде для вольных – прекрасное, сытное, привилегированное положение. Но гордая, решительная, режущая правду-матку, Мэри не поладила с Завадской, женой начальника отделения (высшая власть в Бурме!), что-то сказала ей в глаза – и очутилась на Дарьé, на тяжелых общих работах.

Мы быстро подружились. Мэри была внимательна и ласкова ко мне. Быть может, наша дружба, при некоторой инициативе с моей стороны, перешла бы в иное, более теплое чувство. Физическая возможность такой инициативы теперь существовала. Но у молодой женщины был уже близкий человек, работавший тут же на участке бухгалтер-заключенный.

Однако у меня появился иной, так сказать, соперник, претендент на чувства Мэри. Был это дарьинский агроном Бондарь, непосредственное наше начальство, руководившее всеми огородными работами, тоже заключенный. Сухощавый старик, одетый в опрятную темную телогрейку, ходил он тяжелыми размеренными шагами, опираясь на толстую палку. Впалые щеки покрывала колючая седая щетинка. В лагерь он попал с оккупированной немцами территории и всячески выслуживался перед начальством.

Дарьинские огороды раскинулись на широком скате горы, вокруг них теснились пологие хребты пустынных невысоких сопок. Места глухие, безлюдные. Кормовая свекла была уже выкопана и ссыпана в бурты, которые высились среди огородных полей багровыми курганами. Подставляя плечи и спины еще горячему