и выдадут. За поимку беглого лагерника хорошо платят. Будь беглец свой, казах, – быть может, аульные жители его бы и не выдали, но русского выдадут обязательно. Русских не любят.

А уж по всему краю дано по радио знать о побеге, уже все поднято на ноги, уже во все концы скачут конные с ищейками-собаками.

Немало было попыток бежать отсюда, и все они кончались неудачей. Финал одного из таких попыток мне самому пришлось видеть.

Только что пойманного беглеца умышленно провели мимо зоны. Молоденький парнишка из блатарей, ежась и кутаясь в лохмотья, проворно семенил впереди, а за ним следом шли трое охранников, придерживая на поводке громадную разъяренную овчарку. Время от времени они спускали собаку, она со всего маха налетала сзади на мальчишку, сбивала с ног, рвала и катала по земле, мы слышали, как кричал паренек, мы слышали злобное рычанье пса и злорадный смех охранников. Потом они на несколько минут придерживали овчарку, давая беглецу возможность подняться на ноги и двинуться дальше, а затем вновь спускали пса, и тот вновь рвал и катал его по земле. Делалось это специально и для нас, зрителей. Высыпавшие из бараков зеки кучками стояли на дворе зоны и сквозь колюче-проволочные ограды наблюдали происходившее на глазах. Мрачное висело молчание, никто ни слова не промолвил.

Впрочем, нет, сохранился в памяти один случай, по-видимому, удачного побега. Относится это к первым годам бурминского жития. Да и то я не уверен, действительно ли удачного.

Соседом моим в бараке расконвоированных был старый кореец Цой. Темноликий, с белыми усами, с проницательным взглядом узких, словно бы припухших глаз, ходил Цой, подпираясь палочкой, по причине больных ног. Инвалид-доходяга. Тихий симпатичный человек был старый кореец.

– Ничего, Цой, все будет хорошо! – ободрял я его, хлопая по костлявому плечу. Ответом была недоверчивая усмешка. Он-то знал, старый Цой, что хорошего здесь нечего ждать.

И вот однажды, ранней осенью, на вечерней проверке, после отбоя, дежурный надзиратель, привычно пройдя по бараку и пальцем пересчитав на ходу всех сидевших по койкам, обнаружил место Цоя пустым. Тревоги это не вызвало. Куда мог уйти старик с больными ногами? Вероятно, в соседнем бараке задержался.

Но и ночью, во время следующей проверки, пустовала койка Цоя. И утром так же. Поднялась тревога. Начался розыск по всей Бурме. Все ждали, что если старый кореец действительно бежал, то к вечеру его приведут обратно. Однако не привели утром беглеца. И на другой день не привели. И на третий. И через неделю.

Так и ушел, так и сгинул бесследно старый, еле передвигающий ноги кореец Цой со своей палочкой. Правда, разнесся спустя некоторое время слух, будто в степи найден был труп какого-то по обличью старого казаха, который мог быть и нашим Цоем, однако так ли это на самом деле или не так – никто не знал.

Свобода! Все о ней страстно мечтали. Особенно жили этой светлой мечтой в годы войны. Все верили, нет, не верили, а были убеждены в том, что в честь великой победы над гитлеровской Германией (а дела на фронте явственно шли к нашей победе) правительство объявит широкую амнистию для заключенных политических. То и дело, неизвестно кем пущенный, начинал бродить слушок о готовящейся якобы широкой амнистии. Таинственно шептались о каком-нибудь мифическом надзирателе или другом вольном, который-де проговорился, будто в Москве уже работает специальная комиссия, но работает пока секретно, ждут окончания войны. Слух гулял по лагерю, всех будоража, вызывая горячие споры многочисленных оптимистов с немногочисленными пессимистами, затем затихал, но спустя некоторое время опять рождался.

Действительно, великая историческая победа над нацистской Германией была отмечена амнистией. Издевательской амнистией. Досрочно освобождались заключенные политические со сроком до трех лет. На практике такой срок никому не давали, минимальный срок для пятьдесят восьмой был пять лет – братья и сестры «врагов народа».

Среди пестрого интернационального люда, населявшего огороженный колючей проволокой пятачок, охраняемый часовыми на вышках и злыми собаками, были также священники разных вероисповеданий – русские попы, католические ксендзы, раввины, чеченские муллы. Я имел возможность убедиться, насколько фанатично католическое духовенство.

Недалеко от моей вагонки находились две соседствующих – на одной внизу спал православный священник из Западной Белоруссии, на другой, тоже внизу, польский ксендз. Поп – серьезный, в очках, с темной окладистой бородой, с оставленными ему длинными волосами – был глубоко верующим человеком. По утрам, поднявшись с постели, он надевал на себя самодельную холщовую (вместо золотой парчовой) епитрахиль, надевал на шею большой крест (не золотой, а из двух деревянных чурок), раскрывал маленький карманный требник и вполголоса, глухим баском, служил обедню. Сам для себя служил, ни на кого не обращая внимания. Но что происходило тогда с его соседом, старым, рыхлым, обычно сонным и флегматичным ксендзом в черной замасленной сутане на мелких, тесно посаженных пуговках! Серое, обрюзглое, поросшее седой щетиной лицо багровело, тусклые угасшие глаза оживали, в них вспыхивало пламя аутодафе. Ксендз не желал слушать, как рядом с ним молится своему Богу проклятый еретик, схизматик, вероотступник. Грузно сидя на постели, ксендз затыкал двумя пальцами уши и яростно отплевывался. Если б это было в его силах, он с наслаждением отправил бы еретика на костер, этот вышедший из Средневековья старый католический поп.

– Вы не можете представить себе, как тяжело жилось в Польше православному русскому населению, – сказал мне священник из Западной Белоруссии. – Поляки закрывали церкви, запрещали нам молиться, говорить на своем языке.

За что он сидел – не знаю. Не спрашивал.

Проходя по двору, часто можно было видеть прогуливающегося с кем-нибудь взад-вперед и на ходу светски беседующего пана Ольшанского. Очень приятное впечатление производил он на фоне лагеря – учтиво, непривычно для нас раскланивающийся со знакомыми, хорошо воспитанный, подтянутый, стройный пожилой мужчина. Приветливая улыбка не сходила с его моложавого красивого, всегда гладко выбритого лица. По-русски говорил великолепно, без малейшего акцента.

Рассказывали про Ольшанского, что он из Вильнюса, иезуит, был редактором выходившей там в буржуазные времена католической газеты, а также владельцем кинотеатра, где показывали поставленные Ватиканом фильмы на религиозные темы.

Но как-то случилось мне присутствовать при разговоре, где было упомянуто между прочим имя Ярослава Галана, западноукраинского антиклерикального публициста, автора едких, направленных против католицизма памфлетов. Едва прозвучало это имя, как Ольшанского, который принимал участие в беседе, – приветливого, всегда улыбающегося, приятного пана Ольшанского – точно другим человеком подменили. Куда девались светские манеры, улыбчивая, вкрадчивая вежливость! Улыбка исчезла, краска бросилась в лицо, и он со злобной горячностью, уже не подбирая выражений, стал доказывать, каким