Бурные события петербургской поры, успех «Самсона» у молодежи и прогрессивных профессоров Академии, активное неприятие его академистами, всепоглощающая страсть, владевшая мною во время работы над дипломной скульптурой, конечно же, подняли меня на высоту, с которой я не желал и не мог расстаться. Я чувствовал, что «Самсон» – это мое слово в русской пластике, что, работая над образом бунтующего «Самсона», я постиг свой путь.

Следовало идти дальше. Я понял, что для меня настал решительный момент. Я должен найти продолжение, найти форму для выражения того. что неясно брезжило во мне. И вместе с тем я чувствовал, что мне многого недостает как в понимании окружающего, так и вообще в знании того, что, как мне казалось, хорошо было знакомо моим сверстникам, товарищам по учебе. Было такое чувство, что я отстал от них года на три-четыре и в знаниях, и в общем развитии. Вот и принялся я за самообразование. Тургеневская читальня сделалась моим университетом, и многое множество всякой всячины было перечитано в это время.

Помимо работы с книгами в Тургеневской читальне, я изготавливал анатомические препараты для медицинского факультета университета на Моховой и проводил занятиями с учениками, однако ни изготовление макетов, ни эти занятия не обеспечивали меня материально, поэтому я регулярно наведывался в декоративно-скульптурную мастерскую Гладкова и Козлова у Тверской заставы в надежде через нее получить заказ. Гладков и Козлов брали подряды на декорирование зданий. Они были связаны с подрядчиками-строителями и архитекторами-авторами.

Меня познакомили с Дмитрием Ивановичем Филипповым.

Запомнилась первая встреча с этим известным всей Москве капиталистом. Филиппов – невысокого роста, благодушно настроенный господин, балагурил, шутил, поругивал полицию, которой обыкновенно давал взятки за то, что не соблюдал санитарные правила. Дело в том, что вода, которую брали со двора булочной или колодца, не отличалась приятным запахом, но от воды с душком быстро всходило тесто.

Человек он был «разнообразный». Своих рабочих держал в кулаке, выжимая из них кровь, как сок из клюквы. Когда же шел разговор об эксплуататорах вообще, он рассуждал как истый либерал.

Меня Филиппов встретил весьма любезно: подробно, заинтересованно расспрашивал, кто я, что представляю собой как художник. Когда зашла речь об оставленном мною на попечение враждебной академии «Самсоне», он решительно предложил установить огромную скульптуру в кафе. Тогда же я, до этого случая не имевший возможности перевезти скульптуру в Москву и найти место, где ее можно было бы хранить, сделал запрос в Академию художеств и вскоре получил оттуда следующий ответ:

«Милостивый государь! Совет Академии, снесясь с Выставочным комитетом, имеет честь сообщить Вам, что за неимением в делах Академии адреса собственника статуя Ваша «Самсон» уничтожена».

Со временем мне стали известны подробности расправы с дорогой моему сердцу скульптурой. «Самсона» пронесли мимо древних сфинксов. Дворники тяжелыми молотками разбили великана. Остатки «Самсона» отвезли на свалку. Все зто происходило на глазах и под руководством маститых чиновников академии.

А между тем русский народ все энергичнее потрясал цепи рабства. В университете, где я был близок с революционными кругами студенчества, все эти годы втайне от начальства происходили политические сходки. На них обсуждались требования крестьян, выдвигались лозунги в поддержку стачечного движения рабочих, выступали представители Российской социалдемократической партии с требованием перехода от борьбы экономической к борьбе политической.

3. Маргарита Конёнкова (Воронцова) в молодости.

В отличие от творчества личная жизнь скульптора складывалась не так просто. Первой его супругой стала Татьяна Коняева, натурщица. У них родились двое сыновей, старший умер от менингита; вскоре после этого брак распался.

Через десять лет Сергей Конёнков встретил Маргариту Воронцову, которая училась в Москве на юридических курсах. Её возлюбленным был сын Шаляпина, Борис, но их отношения расстроились. Затем женихом Маргариты считался скульптор Бромирский, однако замуж она вышла за Конёнкова, несмотря на разницу в возрасте в 22 года.

Все эти годы, начиная с 1901-го, бурлило, клокотало, а в 1905 году произошло извержение вулкана народного гнева. Началом событий послужило Кровавое воскресенье, 9 января. Сразу же по получении известия из Петербурга в Московском университете закипел страстными, смелыми речами митинг протеста. Ораторы говорили с отчаянной решимостью, безоглядно критикуя царские порядки, называя царя «Николай-последыш».

Профессура была напугана и пребывала в состоянии страха перед грядущим.

В 12 часов дня в Анатомическом музее обычно подавался чай. В чаепитии принимали участие профессор, генерал Зернов – автор учебника «Анатомия», его помощник Петр Иванович Корузин и я, как постоянный сотрудник музея и автор многих учебных пособий. Зернов во время чаепитий только и расспрашивал о настроениях студентов, о сходках и митингах. Очень его интересовало содержание телеграммы, которую послали московские студенты своим петербургским товарищам в знак протеста против расстрела мирной демонстрации трудящихся.

В последующие дни у ограды университета разыгрывались настоящие рукопашные бои студентов с «молодчиками» из Охотного ряда. Румяные приказчики неистово кричали: «Бей студентов!», но каждый раз получали отпор.

Помню, как однажды вооруженные жандармы пытались оттеснить студентов и загнать их для расправы в здание Манежа. Рядом со мной оказался Дмитрий Кончаловский, брат художника Петра Кончаловского. Дмитрий был человеком горячей души. Призванный на военную службу, он ходил тогда в военной форме. Видя, что жандармы не церемонятся, Дмитрий ринулся в толпу. Он схватил рослого жандарма, избивавшего студента.

– Да как вы смеете, палачи! – крикнул Дмитрий Кончаловский.

Жандарм оторопел, увидев перед собой молодого прапорщика.

Дружный отпор получали и черносотенцы с Мясницкой, повадившиеся было «встречать» студентов Училища живописи, ваяния и зодчества. В училище создали боевую дружину, у входа в здание постоянно стоял караул. Попробуй сунься!

В дружине училища были студенты и других учебных заведений. В училищной дружине состоял мой друг художник Георгий Ермолаев. Впоследствии с некоторыми из дружинников с Мясницкой мне довелось сражаться вместе на баррикадах, перекрывших Арбат.

Летом 1905 года по приглашению Дмитрия Кончаловского, который служил в Звенигороде и жил в находящейся поблизости от города деревеньке Дунина, я приехал к нему погостить.

Но и здесь, в глуши, ощущалось приближение еще более грозных событий. Крестьяне открыто возмущались тем, как ведется война. Говорили о падении Порт-Артура, о поражении под Мукденом и о Цусиме. Крестьяне теряли былую веру в батюшку-царя. Помню, как бородатый дунинский мужик с понимающей усмешкой показывал мне сатирический рисунок в журнале. Под рисунком подпись такого содержания: «Японский император пишет русскому царю: «Тебе не со мной воевать, а вином торговать»». А ведь так и