Несмотря на пестроту рубахи и шум, производимый его друзьями-футуристами, чувствовалось: Маяковский – фигура значительная.

Давид Бурлюк, по словам Бромирского, «открывший Маяковского», без ложной скромности именовал себя «отцом футуризма».

Очень тонко, с расчетом на декадентскую интеллигенцию, «утомленную жизнью», завоевывали доверие определенных кругов общества отцы абстракционизма Казимир Малевич и Василий Кандинский. И тот и другой держались среди людей обособленно, всячески подчеркивая свою отрешенность от мирской суеты, погруженность в сферу отвлеченных идей. Первые их «круги» и «квадраты» были восприняты как попытка преднамеренного возбуждения общества. Кандинский ровненьким голоском поддакивал шумливым российским интеллигентам:

– Господа, я с вами решительно согласен. И… приглашаю вас на лекцию, которая, как я надеюсь, даст вам некоторое представление об основных теоретических посылках нашего искусства – искусства отрицания.

Одно слово «отрицание» давало желаемый эффект. Общество жаждало отрицания. Выставки Союза русского искусства были своеобразной «ярмаркой невест». У богатых людей – коллекционеров искусства – вкусы и запросы весьма разнообразные, но московская ярмарка, предлагавшая живопись в диапазоне от вымиравшего передвижничества до нарождавшегося абстракционизма и скульптуру от псевдоклассической до ультрамодернистской, способна была угодить любому вкусу.

С зимней выставки 1913–1914 гг. мраморные «Торс» и «Сон» приобрел Иван Абрамович Морозов. Это был широко известный в России фабрикант – король мануфактуры, старообрядец, великий знаток и ценитель искусства. Так же как и Щукин, он держал галерею. Если щукинское собрание включало в себя главным образом образцы западного искусства, то Морозов не упускал из виду и достижений отечественных талантов. Иван Абрамович водил дружбу с Шаляпиным, Коровиным, Грабарем и с некоторых пор стал моим постоянным покупателем…

Мои старые друзья – мраморщики артели Панина приrлядели для меня новую, просторную мастерскую.

– Сергей Тимофеевич, не медлите! Мастерская – всем на зависть, – уrоваривал Панин.

Я и сам чувствовал, что пора мне rде-то уrнездиться.

Мастерская на Пресне, которую до меня арендовал скульптор Крахт, была всем хороша: простор для работы, уединенность (уютный деревянный флиrель стоял в rлубине зеленоrо двора, среди зарослей сирени, жасмина и шиповника), возможность устраивать во дворе подсобные службы. Как показала жизнь, студия на Пресне – это готовый выставочный зал. Мастерская принадлежала булочнику Тихомирову, жившему тут же, на улице Большая Пресня в доме № 9. За аренду мастерской он брал 60 рублей. Сумма значительная, но мои доходы от продажи произведений позволили принять условия Тихомирова, тем более что никакой друrой мечты, кроме желания развернуться в работе в полную меру сил, у меня не было.

Я с головой ушел в работу. А между тем наступило жаркое лето. 20 июня 1914 года Москва была встревожена солнечным затмением. Поговаривали, что это дурное предзнаменование – будет война. Доходили слухи, что германский император Вильгельм II настроен воевать с Россией. Я вспомнил рассказ русского посла в Греции Свербеева, который прежде был послом в Германии. Свербеев подражал напыщенному германскому императору, который, как известно, мнил себя вторым Наполеоном и любил обращаться к своим приближенным со словами:

– Вы должны быть счастливы. Вы служите у меня, у красного солнышка.

И вот началась первая мировая война. 1 августа в войну вступила Россия.

Я отправился в Караковичи повидаться с родными. И Караковичи, и все окрестные лесные деревни были заняты тем, что пилили, строгали, точили чурки – делали ложа для винтовок.

Там в Караковичах я узнал из газет, что начался призыв в ополчение сорокадвухлетних годных к строевой службе мужчин. Я выехал в Москву и стал собираться на войну: приготовил котомку с сухарями, запасся портянками и удобными яловыми сапогами. Но тут пришла бумага из канцелярии Академии художеств, извещавшая, что я, как стипендиат, освобожден от призыва. Помогла стипендия П. М. Третьякова, на которую вместе с Клодтом, по решению совета Училища живописи, ваяния и зодчества, я совершил поездку за границу в 1896 году.

Я продолжал работать в своей мастерской и там познакомился с Сережей Есениным, которого привел ко мне мой друг со времен баррикадных боев 1905 года поэт Сергей Клычков.

Они вошли. Передо мной предстал светловолосый, стриженный в скобку мальчишка в поддевке.

– Поэт Есенин. Очень хороший поэт, – заторопился с похвалой Клычков, видя на лице моем удивление крайней молодостью незнакомца.

– Сережа знает и любит ваши произведения, – продолжал аттестовать друга Клычков, а Есенин, не дождавшись конца затянувшегося объяснения, порывисто предложил:

– Я вам почитаю стихи.

Верю, родина, я знаю,

Что легка твоя стопа,

Не одна ведет нас к раю

Богомольная тропа.

Все пути твои – в удаче,

Но в одном лишь счастья нет:

Он закован в белом плаче

Разгадавших новый свет.

Там настроены палаты

Из церковных кирпичей;

Те палаты – казематы

Да железный звон цепей.

Не ищи меня ты в боге,

Не зови любить и жить…

Я пойду по той дороге

Буйну голову сложить.

– Хорошо! Читайте еще.

И он весь напружинился, посветлел лицом и молодым, ломающимся, но сильным голосом стал читать нам веселые стихи о Руси, что тропой-дорогой разметала по белу свету свой наряд.

На плетнях висят баранки,

Хлебной брагой льет теплынь.

Солнца струганые дранки

Загораживают синь.

Мы стали друзьями, ему нравилось приходить в мою мастерскую на Пресне.

Революция

Наступил февраль 1917 года. Половодье народного гнева вышло из берегов и смело самодержавие. На улицы и площади вышли сотни тысяч людей с флагами и красными бантами. В Москве на Красной площади шли нескончаемые митинги.

18 марта в цирке Саламонского на Цветном бульваре состоялся митинг московской художественной интеллигенции, на котором присутствовало около трех тысяч писателей, художников, артистов, музыкантов. Там много и красиво говорили о свободном искусстве, о демократических свободах, о жажде деятельности на ниве народного просвещения. Для воплощения в жизнь этих чаяний создавались союзы, советы, комитеты. Я был избран председателем Московского профессионального союза скульпторов-художников и вошел в Совет художников.

Но прекраснодушным речам и настроениям московской художественной интеллигенции противостояла суровая действительность. Буржуазия бросила в толпу имя своего кумира: «Керенский». И вскоре новоявленный диктатор провозгласил: «Война до победного конца!» Чувствовалось по всему – народная революция еще впереди.

Знакомые мне пресненские пролетарии относились к власти Временного правительства скептически-выжидательно. Новая власть не вызывала симпатий и у моих друзей – художников, музыкантов, поэтов. Все мы ждали очистительной бури.

После июльских событий рабочие Пресни стали вновь, как в 1905-м, создавать боевые дружины, которые