план. Не-ет, Болгитин никогда не сдаст худое мясо. Он не обманет государство. Люди привыкли видеть меня в победителях. Оран, говорят, перед убоем откармливает оленей. Ну и что из этого? Мои туши все равно окажутся тяжелее при взвешивании и намного жирнее. Рано меня со счетов списывать. Я еще покажу, каков Болгитин! Слабых, худых оленей, которыми сегодня тыкал этот молокосос, отделю и перегоню в откормочные стада. Там пусть делают с ними что угодно. Захотят — пусть откармливают, не захотят — тоже их дело. У меня к этому времени будет точная разнарядка Архипа Степановича, скольких тощих оленей перегнать. Я уже давно прикинул. Вместо них получу из других стад здоровый молодняк. Сам выберу. За такую помощь как не отблагодарить Урэкчэнова?! А этот смотрит на меня как на жулика. Прямо ничего но говорит, но я сердцем чую. Вот навязался на мою голову… Коли ему так Оран нравится, пусть уходит к нему. Держать не стану. Архип хоть и друг, а тоже тут виноват — не мог другого послать, писал же ему… Не понял, что ли? Как этот приехал, Кешка и то изменился. Может, что выпытал у Кэтии? Или Гена ему намекнул. Не зря же в этот раз Кэтии вздрагивала при каждом шорохе. Тогда мне и самому показалось, будто кто-то ходил возле палатки, но разве устоишь, когда рядом такое жаркое тело? Потерял я тогда голову. Но хороша была Кэтии…» Кадар постепенно остывал, неприязнь к молодому оленеводу отступила на второй план.

В свою очередь Гена тоже размышлял: «Обиделся? Из-за чего? Из-за того, что я пытался что-то понять, разобраться? Я, видно, задел его самолюбие. Какой-то новичок, ничего толком не знающий об оленях, а норовит встать выше его. Может, он так думает? Но я не покушаюсь на его авторитет. Наоборот, я рад, что в совхозе есть такой опытный оленевод, как Кадар. Я и раньше всегда гордился им, когда о нем писали в газетах, рассказывали по республиканскому радио, телевидению. Работу он любит, ничего не скажешь. Неужели успел привыкнуть к славе и теперь как кровное оскорбление принимает всякое маломальское замечание? Беда, если так. Неужели ему кажется, что только он умен, только он силен, а все остальные — сплошная серость? Я замечаю, как меняется его отношение ко мне. Разве он не видит, что я честно отношусь к делу? Но вижу его просчеты. Умолчать о них? Нет, я привык говорить прямо. Кадар это знает. Но вот что странно — он всю жизнь живет среди оленей и нисколько их не жалеет. Под нож отдает самых лучших, здоровых. Ему, видите ли, план выполнять надо. В поселке и раньше об этом поговаривали, но я не верил. Думал, от зависти на него клевещут. А нынче он сам признался. Сколько оленей так погубили? Эх, оставить бы их в живых, сохранить потомство! Какими красивыми и сильными стали бы наши стада! Не мучились бы оленеводы, выбирай любого из тысячи и обучай для езды. Верхом ли, на нарте ли — такой олень всюду хорош. Надо убедить Кадара. Конечно, от тощего оленя толку мало. Одни убытки. В этом Кадар прав. Но почему он не хочет понять простую истину: самые худые олени всего лишь за месяц-полтора нагуливают жир, набирают вес, если правильно организуешь откорм. Вот где верный и прямой путь к улучшению породы. А Кадар и слушать не хочет. Как его понять? В других совхозах давно так поступают. И у нас тоже. Оран, к примеру. Не зря многие к нему тянутся. Даже Кеша проговорился, что хотел бы перевестись к Орану, но Кэтии противится, не хочет уезжать отсюда, мол, Капа ее удерживает… Так ли? Эх, Кеша, Кеша! Бедняга… Может, я ошибаюсь? Тогда, в ту ночь, когда его не было… или мне показалось? Как хотелось бы, чтоб я ошибся…»

Размышляя так, Гена еще долго ходил по пастбищу. Олени паслись небольшими группами по всей ложбине между окружающими ее горами. Они не дичились его, подпускали к себе вплотную. Лишь поднимали головы и с любопытством поглядывали своими ласковыми бархатно-черными глазами. «Признают уже», — от этой мысли на сердце стало теплее.

9

Два дня шел легкий мягкий снег. А сегодня перестал. На снегу Гена увидел отчетливые волчьи следы. Он спешился с оленя. Следы-то какие! Самец, наверное. Стаю оставил, а сам, выходит, на охоту отправился? Шаг широкий, размашистый. Недалеко отсюда, в верхних тальниках, позапрошлой ночью волк зарезал одного олешка из молодняка. Оставил почти целым. Только выхватил печень, налакался горячей крови и затрусил дальше. Гена вчера поставил там три капкана. Особых надежд, конечно, не питал, зная, насколько осторожны теперь волки. Но вдруг? Попытка не пытка.

И вот волк шел точно туда. Гена погнал оленя по следам зверя. Ехал стороной, но не упускал их из виду. Мойто, его пес, чуя волчий дух, зло урчал, шерсть на загривке встала дыбом, и он сильно тянул суумкан[12]. Гена его не отпускал, боялся, что глупыш попадет в капканы, поэтому и держал на поводке. Мойто принадлежал раньше Степану. Тот оставил его, совсем маленького, в стаде. Гена пожалел собаку, заметив, как целыми днями Мойто лежал возле палатки, привязанный к коряге. Стал за ним ухаживать. Специально припасал для него кости, а то и куски мяса. Пес быстро привык к нему. Подпрыгивал, ластился, обнюхивая руки, порывался лизнуть лицо, выказывая свою собачью преданность. Теперь Гена стал брать его с собой на дежурство, пусть малыш обучается работать в стаде.

— Чэт! Амрин![13] — чуть слышно осадил Гена собаку, когда Мойто сильно натянул суумкан. Тот послушно отошел назад, виновато взглянул на хозяина, поджал хвост. Гена осторожно выглянул из-за кустов тальника.

Мертвый олень лежал на прежнем месте, за большим валуном. Но что это? Ну-ка, ну-ка… Половина туши съедена. Вот хитрый какой! Не набросился сразу, а кружил тут долго. Боялся. Гена хорошо замаскировал капканы. А волк все равно их заметил. Судя по следам, долго стоял, обнюхивая снег вокруг туши. Подкрадывался мелкими шажками и сумел-таки протиснуться между капканами. Наверное, чуял человека. Гена представил, как волк поворачивал назад свою лобастую голову, ожидая и пугаясь его. Может, и не так было, хотя говорят, будто волк боится человека. Подойди к нему, допустим, в тот момент, кто знает, как поступил бы зверь. Прочь ли побежал от него или, наоборот, набросился, не желая уступать добычу. Нет, все-таки чувствовал он себя неуютно, раз не съел всего оленя. Видно, только утолил голод и