Шрифт:
Закладка:
Владимир Георгиевич фон Бооль
Время наше в каждом дне было строго и точно распределено по часам и минутам. Во главе учебного дела стоял ученый артиллерист и автор известного учебника физики (полковник арт[иллерии] Бооль[24]). Расписание занятий составлялось по новой системе и увеличенной учебной программе.
Всего занятия длились с 8 ч. утра до 4 ч. дня; большая перемена в течение ½ часа; малая – по 10 минут; рабочий час – 45–50 минут. В классах время даром не теряли. Если не прибыл почему-либо преподаватель, его замещал воспитатель, указывая, чем классу заниматься. Учебные уроки прерывались уроками гимнастики, фронта, танцев и пения. В общем, расписание составлялось заботливо. Гораздо тяжелее давалось приготовление уроков вечером от 6 до 8 часов в классах под наблюдением воспитателей. Эти два часа, без перемены и после утомления в течение дня, были тягостны. Кроме того, учить уроки надо было, сидя на своем месте за партой, при общем шуме и разговорах товарищей, а к этому не сразу можно было привыкнуть.
На следующий день учитель по своему предмету вызывал по книжечке по крайней мере 20 % учеников, ставя отметки; затем продолжал сам после того объяснять предмет преподавания дальше, задавая перед концом по учебнику следующий урок. Отметки ставились по 12-балльной системе. За несколько неудовлетворительных отметок в течение недели, особенно «нулей», «единиц» и «двоек», следовало строгое наказание лентяям, даже до порки розгами.
Учить уроки поэтому было необходимо. Кроме того, год делился на четверти, а в каждой четверти в конце были вакации по пройденной части предмета, причем спрашивал преподаватель всех и выставлял всем четвертные отметки.
Строго говоря, при добросовестном отношении к своему делу все время дня было заполнено; я с трудом первые недели мог справляться так, чтобы не навлечь на себя наказание или неудовольствие как начальства, так и товарищей. В классе, когда учитель спрашивает, особенно какого-либо головотяпа-силача, более серьезные старались ему подсказать, иначе грозила потом расправа. Успешное учение создавало некоторую репутацию способному ученику, но она не гарантировала его от физической обиды «силача», если ему вовремя не подана была подсказками помощь.
Так проходили обыкновенные дни недели. В субботу в 6 ч. вечера все, кроме уволенных в отпуск в город к родным, отправлялись в церковь, находившуюся во II этаже внутри главного корпуса здания. Церковь представляла огромный паркетный в два света зал с особым алтарем. Сюда свободно входило в большие праздники до тысячи душ молящихся. Пел хор своих же кадет под управлением учителя пения (И.Г. Солуха).
По возвращении из церкви и после вечернего чая все выстраивались в «возрастах» в рекреационном зале, куда являлось и все начальство «возраста». Здесь прочитывались недельные отметки за учение с «нулями», «единицами» и «двойками», записи в штрафные журналы особых проступков в классе. Неисправимые лентяи и рецидивисты-проказники вызывались перед фронт[ом] и подвергались публичной порке или отводились в карцер на «хлеб и воду» на указанный срок.
На воспитанников слабонервных, привыкших к мягкому домашнему уходу и ласке, эти расправы производили потрясающее впечатление. Помню первое наказание вновь поступившего со мною сверстника (Пирожкова) за разбитие в двойной раме стекла – результат неумеренной возни с товарищами и ослушания дежурного воспитателя, приказавшего прекратить эту возню, – он был присужден к розгам. Пирожкова положили на скамью, но после первых же ударов розгами наказанный от пережитого волнения сильно и жидко испражнился на себя и скамью, что вынудило начальство прекратить наказание, вызвав хохот среди стоящих во фронте товарищей. Но не для всех так скоро прекращалась расправа.
Вдохновителем такой меры наказания являлся прежде всего грозный директор г[енерал]-м[айор] Кузьмин-Караваев. Мы его видели редко, мельком, но всегда его появление сопровождалось наказанием кого-либо из подвернувшихся воспитанников. Он считал, что лишь такой устрашающий системой наказаний можно с успехом управлять вверенной ему массой детей. Сам он был женат, имел 6 дочерей разного возраста, был очень заботливый глава своей семьи, устраивая для нее всевозможные удобства и развлечения за счет корпуса, но, как потом оказалось, держал сторону вора-эконома, верил ему во всем и лично не входил в интересы своих питомцев, считая это мелочью ниже своего директорского достоинства.
Всем воспитанникам говорил «ты», обращался с ними всегда строго, резко и грубо, беспощадно назначал наказания за малейшие проступки в зависимости от своего настроения. Ходил он в сапогах на резиновых подошвах, являясь неожиданно там, где его не ждали, часто по доносу своих разведчиков из служителей корпуса. Карты, водка и самовольные отлучки в старших классах считались преступлениями, для изжития которых он не щадил берез кадетской рощи и тела виновных.
При этом директоре я пробыл два года, и общее впечатление у меня о нем сохранилось отрицательное. Небольшого роста, толстый, румяный, подвижный, с ястребиным носом и какими-то мутными навыкат глазами, он к себе не располагал, даже когда молчал, но когда начинал кричать, площадной бранью ругаться и топать ногами, визгливым голосом грозить провинившемуся кадету «запороть его насмерть», вызывал к себе просто отвращение. Все знали, что он ведет дела хозяйственные негодно, за счет желудка кадет.
Мы, учащиеся, при нем всегда были голодны. Уходя из столовой после обеда, мы старались набить карманы кусками черного хлеба «с лотка» и принимались его есть по возвращении в свой «возраст» или на гулянии. Это вечное недоедание было для нас, подрастающих и очень много двигающихся, сущим мучением. Счастливы были те, у кого от родных получались и припасы, и деньги. Но главная масса – это были дети семей бедных, сдавших в казну своих ребят и считавших поэтому всякую заботу о них лишней.
Это привело к ростовщичеству и торгашеству неимущих, но физически сильных дончаков и кавказцев и тяжкому положению бедной и голодающей главной массы всех воспитанников каждого «возраста». «Голод – не тетка», «сам себя не накормишь – никто не подаст», «нужда скачет, нужда
