На одном из концов стола садился «старший» стола, пред которым и ставился супник с разливательной ложкой, – он всем и разливал, и раздавал кушанья, начиная с дальних. Хлеб подавался с лотка, то есть нарезанный ломтями хлеб укладывали посредине стола, и каждый брал, сколько съедал; по требованию, хлеб давали еще. Обыкновенно каждый кадет торопился захватить горбушку. Когда все столы оказывались заняты стоящими кадетами, по знаку дежурного воспитателя барабанщик «бил на молитву»: все пели хором молитву перед едой («Очи всех на Тя, Господи, уповают…»).

По команде «садись» все занимали свои места, а служители из кухни разносили супники, и начиналась раздача пищи. Горячее жидкое блюдо можно было спрашивать второй и даже третий раз. Обыкновенно это был мясной борщ или картофельный суп с мясом «в крошку»; на второе блюдо чаще всего давали казенные котлеты, то есть изрубленное мясо с луком и большой примесью черного хлеба, жареное на говяжьем жиру; к котлетам гарниром являлись гречневая каша, картофель, иногда фасоль, капуста или просто неопределенного вкуса соус, известный под именем «мыльного»; вместо котлет давали и ломтики вареного мяса, облитого именно таким соусом. Третье блюдо полагалось только в праздники, и это были оладьи с медом, кисель, а летом вареники с ягодами, иногда гречневая каша со свиным салом. Первый обед не произвел на меня никакого впечатления. К простой пище я привык; только приготовление самой пищи и какой-то запах как в столовой, так и от самой пищи, показались мне не располагающими к еде. В последующие дни, при беготне, особенно на свежем воздухе, когда я достаточно проголодался, пища оказалась достаточно вкусной; пришлось лишь пожалеть о недостаточном ее количестве.

В жизнь корпуса мы все, вновь поступившие, втянулись быстро. Определенный и строгий режим нас всех объединил. Утром по сигналу в 6 ч. все вставали; полчаса давалось: на умывание, чистку сапог и пуговиц своего бушлата, а щеткой всей одежды, уборку своей кровати, встряхивания одеяла, двух простынь и застилку ее снова по указанному образцу. По сигналу затем все устремлялись в репетиционный зал каждого возраста, где и выстраивались, ожидая проверки и утреннего визита начальства. В то же время служители корпуса (из старых солдат) раскладывали по узким черным столам вдоль стен зала утренний чай в фаянсовых кружках с половиной трехкопеечной] булки. После обхода фронта нашего дежурным воспитателем и осмотра каждого из нас, подавался сигнал на молитву: один из воспитанников (так теперь мы назывались вместо кадет) по назначению дежурного читал утренние молитвы. По команде все садились[за] предложенный скромный завтрак. По сигналу вставали и отпускались, располагая получасом времени в зале до начала уроков. По общему сигналу «сбор» все устремлялись по коридорам в свои классы, где и велись занятия до 4 ч. дня с переменами.

На большую перемену в полдень все мчались в каждом возрасте в рекреационный свой зал, где на столах вдоль стен был уже разложен наш завтрак – чаще всего это был кусок хлеба, величиной в среднюю ладонь, а толщиной в палец, с маленьким катышком затхлого масла; на каждом столе стояло по две больших солонки с грубомолотой столовой солью. Это и был наш завтрак.

В 4 ч. дня, оправившись после конца уроков, каждый возраст строился в своем коридоре и по команде шел обедать. После обеда, вернувшись в свое помещение, одевались, в зависимости от времени года и погоды дня, и отправлялись на прогулку общей колонной в назначенное каждому возрасту место вокруг зданий. Здесь имелись обширные плацы с оградой из правильно положенных на стойках переводин. В таких огражденных плацах воспитанники бегали, играли в разные игры или гуляли.

В эти же часы дня братья и родственники кадетов имели право с разрешения своего начальства навещать своих родных в других возрастах. Обыкновенно старшие приходили к младшим, но не обратно. Время гуляния длилось от 1,5 до 2 ч. дня, в зависимости от времени года. В 6 ч. вечера уже все были в классах и занимались подготовкой уроков на следующий день. В 8 ч. вечера в рекреационных залах был вечерний чай с 2 копеечным] ситником[21].

После вечернего чая – общая вечерняя молитва: сначала все строились в общий фронт в рекреационном зале, производилась поверка по списку наличности всех воспитанников; барабанщики и трубачи играли вечернюю зорю на площадке главного парадного входа (2-й этаж), что было слышно во всех частях обширного здания; все хором в каждом возрасте (по предварительному сигналу) пели вечерние молитвы.

Отбой. После этого сигнала в каждом возрасте вызывались перед фронт[ом] провинившиеся в течении дня: кому назначался простой или усиленный арест, а иногда и высшая мера – телесное наказание; это последнее приводилось в исполнение тут же перед фронтом. Два служителя солдата ставили черную скамью, на которую наказуемый ложился, спустив портки; третий солдат пучком розы давал виновному указанное число ударов. Почти каждый день кто-либо из неисправимых шалунов в каком-либо из возрастов такому наказанию присуждался, о чем свидетельствовали нам заглушенные крики. Мы, вновь поступившие, пока избегали этого испытания, но вид самого наказания произвел самое тягостное впечатление на нас всех и вызвал после того обмен впечатлениями и большие разговоры.

В 9 ч. вечера все уже должны были быть в своих кроватях, имея руки поверх одеял и лежа на спине или на правом боку. Над каждой кроватью на высоком стержне была дощечка с фамилией и номером каждого. Раздеваясь, надо было осмотреть тщательно свою одежду и обувь. Неисправную одежду требовалось немедленно отнести в конец коридора, где при лампе работало всю ночь двое портных, починяя разорванное платье воспитанников; в другое место (около умывальной комнаты) относилась обувь, чинил которую (тоже при лампе) сапожник, но если починка была сложна, то выдавалась временно другая пара сапог. На каждой вещи ставился номер, присвоенный каждому из нас в его «возрасте».

Свет лампы в дортуарах уменьшался настолько, чтобы видеть лишь спящих и легко проверить их число. Всякие разговоры после 9 часов вечера строго воспрещались.

Среди детей, конечно, были и такие, которые страдали недержанием мочи. Таких переводили в самый конец дортуара (рыболовы) и заменяли им тюфяки (с шерстью) простыми сенниками. Считаться в списках «рыболовов» было зазорным, так как вызывало очень неприятные дразнения товарищей.

Привыкать к новой жизни я стал с трудом. В течение недели раза два меня навестил старший брат, причем застал меня однажды в слезах. На его расспросы я должен был признаться, что меня сильно поколотили. Дело было так: после обеда меня вдруг