мировое музыкальное искусство, столь же выдающихся философов Георга Вильгельма Гегеля, Иммануила Канта, а также еще более дорогих тогдашнему советскому руководству Карла Маркса и Фридриха Энгельса, на главной вершине власти вдруг может оказаться некое исчадие ада. Да и очутилось оно на означенной вершине, подчеркнем еще раз, в результате вполне демократических выборов, а не военного или дворцового переворота. Присутствовало в европейских и более удаленных настроениях как удивление, так и настороженность, но было и выжидание, надежда на какое-то прояснение, потому все, в Германии тоже, упорно ждали «первой официальной речи нового диктатора», в которой, как тогда представлялось политикам, поднаторевшим в различного рода жизненных и ситуациях и их переплетениях, он расставит соответствующие акценты. Однако новый германский канцлер «откладывал ее на протяжении почти двух месяцев».

Как показало время, фюрер нацистов действовал вполне для него расчетливо, с учетом сильных и слабых сторон своих оппонентов и вероятных противников, тщательно выискивал у них наиболее болезненные точки, нажимая на которые можно кое-кого «тормознуть», а кое-кого подтолкнуть к выгодному для себя пути. В то же время Гитлеру самому надо было почувствовать уверенность в пребывании на занимаемой должности, дождаться, к примеру, случившейся в августе 1934 года кончины престарелого германского президента Пауля фон Гинденбурга, которому было почти девять десятков лет, присвоить себе и его государственные полномочия, ликвидировав президентский пост, а также везде расставить своих, преданных ему людей. Отнюдь не случайно в кресле руководителя Министерства иностранных дел Германии вместо профессионального дипломата Константина фон Нейрата вскоре оказался не окончивший даже средней школы Иоахим фон Риббентроп, «безграничное честолюбие и непомерные амбиции» которого весьма и весьма удивляли того же Герберта фон Дирксена, о чем он тоже не преминул упомнить в своих мемуарах. Сам Герберт фон Дирксен через полгода после беседы с Гитлером тоже был переведен на работу из Советского Союза в Японию. В Москве его сменил идейно более близкий фюреру Вернер фон Шуленбург, раньше других германских дипломатов вступивший в НСДАП. Все откровенно намекало, что политика и по отношению к СССР и другим странам будет такой, как скажет фюрер нацистов, а не профессионалы из немецкого МИДа, привыкшие топать дорожкой, понятной прежде всего их собственной логике, притом во многом традиционной.

На той долгожданной для Герберта фон Дирксена встрече фюрера-канцлера с германским послом в Москве, который, как он сам признает, все еще «считал возможным поддерживать взаимные отношения с Россией на удовлетворительном уровне», их беседа приняла, по мнению дипломата, «благоприятный оборот». Благоприятный для фон Дирксена — так ему тогда показалось. Гитлер предпочел на поднятую послом тему долго не рассуждать, задал всего несколько вопросов и повторил слова, уже произнесенные им во время выступления в рейхстаге, о своем согласии «на дружественные отношения с Советским Союзом при условии, что тот не будет вмешиваться во внутренние дела Германии». Поверить в услышанное фон Дирксена побудил еще один аргумент, касающийся отношений с СССР, на тот момент довольно примечательный, даже убедительный, как тогда показалось послу. Перед их встречей, напоминает дипломат, Гитлер «представил доказательства искренности своих намерений, пойдя на шаг, который хотя и держался в строгом секрете, но оказал важную услугу Советскому Союзу в деликатном вопросе платежей по долгосрочному кредитному соглашению». Незадолго до выступления фюрера нацистов в рейхстаге из Москвы уведомили Берлин, что для нее «отсрочка платежей за март и апрель была бы крайне желательна», и сразу же «вопреки нашим ожиданиям, Гитлер объявил о своем согласии» на запрошенное промедление.

Спустя много лет, вглядываясь в подобного рода нюансы, есть основания предположить, что на тот момент отношения с Советским Союзом для Гитлера еще не являлись приоритетными. Он, похоже, считал возможным, даже нужным для себя оставить их пока на политическом удалении, а самому заняться куда более близлежащими и более нервирующими проблемами и задачами. Для такого отодвигания были основания экономического характера, которые тормозили другие весьма важные для него побуждения. Да, как следует из относящегося к тому же времени еще одного агентурного материала 4‑го управления штаба Рабоче-Крестьянской Красной армии, основанного на высказываниях германского вице-канцлера Франца фон Папена, Россию нацистский фюрер называл «мировой заразой» и уверял своих соратников, что «тот, кто освободит русский народ от ига большевистского режима… заслужит вечную благодарность всего света». Уже на первых порах своего своего должностного взлета «Гитлер полагал, что миссией национально-крепкой Германии является повести народы всего мира на штурм тирании угнетателей России», однако все-таки осознавал, что на тот момент «эта надежда была необоснованной». Объединить народы для достижения такой цели еще не было возможности, ибо, видел он, «ни одна страна в Европе не имеет денег на ведение войны». Наоборот, текущие события демонстрировали ему, что вместо стремления к войне с Россией «нации соперничают в деле заполучения русского рынка». Как говорил Франц фон Папен, «даже Германия, к великому сожалению Гитлера, зависит от русских требований — всевозможной продукции ее промышленности, чтобы колеса германских фабрик вертелись». Посему канцлер на том этапе пришел на какое-то время к компромиссному для себя самого выводу, что «если только правители СССР» не станут насаждать в Германии «коммунистического движения, находящегося под влиянием русской пропаганды и русского золота», то он не намерен возражать «против деловых сношений с русскими», более того, он «в действительности сам предложил, чтобы были предоставлены кредитные гарантии германского правительства для русско-германских сделок». Однако на будущее «Гитлер убежден в том, что Советская форма правления осуждена на гибель», на что он направит и собственные усилия, но сначала следует накопить необходимые ресурсы — военные, производственные и прочие.

Принимая Герберта фон Дирксена, новый германский канцлер своим поведением фактически давал понять послу в СССР, что встреча с ним — это жест политической вежливости по отношению к авторитетному дипломату, никак не больше. Потому и вопросов с его стороны было мало, а «холодные голубые глаза» фюрера, чего тоже не мог не заметить и не отметить в своих мемуарах Герберт фон Дирксен, упорно «избегали моего взгляда». Как теперь представляется, весьма важным подтверждением того, что отношения с СССР Гитлер откладывал «на потом», что не они его тогда сильнее всего нервировали, стал и эпизод, а фактически сигнал, тоже прозвучавший на той самой встрече. Даже через много лет — при написании своих мемуаров — фон Дирксен признавался, что никогда не сможет его забыть. Во время беседы, посвященной обсуждению контактов Германии с СССР, абсолютно неожиданно «Гитлер встал, подошел к окну, уставился немигающим взглядом в парк, окружающий рейхсканцелярию, и мечтательно заметил: «Если бы только мы могли договориться с Польшей! Но Пилсудский —