востро. Подводя итоговую черту своей работе в Польше, фон Дирксен не счел нужным скрывать, что Речь Посполитая его «бесконечно измотала», там он изрядно «устал от решения этой трудной задачи — поддержания наших отношений с нею, от всех связанных с этим расстройств и отрицательных эмоций». Однако, скорее всего, польский период в профессиональной биографии фон Дирксена стал поводом и для эпизода, случившегося в Берлине, но во время работы дипломата уже в Москве, где он к тому времени пятый год возглавлял германское посольство в Советском Союзе. Он просто напрашивается на упоминание, поскольку прямо относится к неожиданному повороту в польско-германских отношениях, свершившемуся ровно через год после прихода нацистов к власти в немецком государстве. Несмотря на истечение многих лет, Герберт фон Дирксен не позволил себе оставить тот случай в стороне при написании своих воспоминаний, тем более, что произошел он в ходе беседы дипломата не с кем-нибудь, а как раз с главой немецкого правительства, которым совсем недавно стал Гитлер. Фон Дирксен не называет дня, когда новый канцлер принял его в своем берлинском кабинете, однако поясняет, что встречи с ним добивался он сам, руководствуясь острым желанием «прояснить фундаментальный вопрос отношения Гитлера к России», хотя это было не единственное побуждение, определявшее его настроения. Их беседа состоялась вскоре после знаменитой, что специально подчеркнул дипломат, речи фюрера «о внешней политике Третьего рейха», прозвучавшей 23 марта 1933 года.

Стремление Герберта фон Дирксена поскорее встретиться с новым канцлером стимулировалось и тем, что уже тогда «из стран, наиболее обеспокоенных внешней политикой нацистов», опять по его же словам, «Россия, вероятно, была самой первой». Ведь, напоминает дипломат, не так уж давно в книге «Mein Kampf» Гитлер открыто «изложил свое намерение расчленить Россию и аннексировать Украину». На момент той встречи самым важным для немецкого посла в СССР, как и многих его коллег по МИДу, был вопрос, «будет ли Гитлер как ответственный лидер Германии выполнять это намерение или же его книга была просто бессознательной и необдуманной вспышкой юношеской горячности, и с тех пор он отказался от таких принципов ради более взвешенного подхода к государственным делам». Не всем верилось, что он намеренно планирует «вызвать враждебность со стороны Советского Союза». Если же дело шло к такому варианту, то «мою работу в Москве следовало заканчивать» — даже такое допускал чрезвычайный и полномочный посол, однако у него теплилась надежда, что фюрер нацистов, оказавшийся во главе правительства, все же столь далеко устремляться не станет и «ограничится лишь подавлением германских коммунистов». В русле именно такого развития событий, говорит о себе дипломат, он «считал возможным поддерживать взаимные отношения с Россией на удовлетворительном уровне».

Подстегивали Герберта фон Дирксена к выяснению подобного рода нюансов и зафиксированные им настроения в среде советских политиков и государственных деятелей, о чем тоже он не преминул напомнить. Послу ведомо было, что по поводу прихода нацистов к власти в Германии «с советской стороны в течение первых нескольких месяцев превалировала тактика глухого молчания». Пресса СССР «воздерживалась от обличительных речей и уничтожающей критики и ограничивалась простым сообщением фактов», но явная «тревога и скептицизм, царившие в руководящих кругах России, сквозили во всех беседах, которые мне довелось вести с ведущими советскими политиками». Представители Советского Союза выслушивали тезис, поясняющий, что «меры, предпринимаемые Гитлером в отношении германских коммунистов, не скажутся на наших отношениях», однако все же «демонстрировали крайний скептицизм относительно гитлеровских намерений вообще». Слишком многое не соотносилось между собой.

В русле подобных рассуждений Герберта фон Дирксена нельзя не напомнить, что разного рода колебания, недоумения, основательные раздумья на обострившуюся «германскую тему» были тогда во многих странах и столицах. Вот что сообщал министру иностранных дел Великобритании Джону Саймону английский атташе в Париже полковник Гейвуд после своих бесед во французском Военном министерстве, состоявшихся даже на полтора месяца позднее встречи фон Дирксена с Гитлером — в мае 1933 года: «Генерал Мойран заявил, что хотя, по его мнению, все германские вожди и большое количество немцев сошло с ума, о чем свидетельствуют буквально средневековые взгляды, высказанные фон Папеном (на тот момент вице-канцлером Германии. — Я.А.) и фон Нейратом (тогда еще главой МИД Германии. — Я.А.) в их последних речах, и которые звучали прямо-таки невероятно в ХХ-ом столетии, — у них еще остались кое-какие мыслительные способности, и генерал считал возможным, что Гитлер все же не решится зайти так далеко, чтобы совершенно не считаться с мнением всего мира и в особенности с объединенным мнением Франции, Великобритании и Америки, и поэтому не пойдет по пути открытого вооружения». (Цитата приводится с сохранением пунктуации, наличествующей в тексте, хранящемся в Российском государственном военном архиве. — Я.А.)

К сказанному полковник Гейвуд добавил и свой вывод: «Я лично вынес впечатление, что французы сильно настроены против того, чтобы предпринять какие-либо действия военного характера по отношению к Германии». Далее следует его пояснение, на чем основана такая позиция официального Парижа: «Генерал Мойран полагает, что Франция не захочет и не сможет предпринять обособленные шаги в отношении применения санкций. Версальский договор является документом международного значения, нарушения договора затрагивают в одинаковой мере различные страны; решение по поводу применения санкций и само применение санкций также должно носить международный характер. По его мнению, достаточно будет применить меры воздействия экономического и финансового характера для того, чтобы образумить Германию; военные санкции могут быть применены только в самом крайнем случае, так как при настоящем настроении умов в Германии такие мероприятия могли бы повлечь за собой войну». И если бы «Франция, Великобритания и САСШ придерживались одних и те же взглядов и заняли бы твердую позицию в отношении Германии, то такого рода мероприятия оказались бы лишними». Донесение полковника Гейвуда стало известно советской разведке не позднее 19 мая 1933 года. Значит, не были секретом французские настроения и для советского руководства.

Современный польский политический аналитик Михал Пшеперский тоже констатирует, что поначалу «гитлеровская Германия вызывала удивление и изумление Европы». Однако, как оказалось, все-таки еще не опасение и логично проистекающее из этого намерение поставить наглеца-фюрера на место. И если уж немецкие профессиональные политики, глядя в будущее в первые недели и месяцы нацистской власти в немецком государстве, пока не исходили из равенства между тем, что они слышали в речах Гитлера, с его реальными политическими шагами, которые он должен будет предпринимать, то и в СССР, не исключено, тоже пока не могли поверить, что на родине великих поэтов Генриха Гейне и Иоганна Гете, выдающихся композиторов Вольфганга Себастьана Баха и Людвига ван Бетховена, без которых невозможно представить