и проволочки – строительства, дом – парадоксальным образом – давал теперь Х чувство легкости: думать о нем, приезжать к нему, делать дела, мечтать, бродить вокруг стройки, представлять себе дальнейшее и обсуждать с Робером – все это шло ей на пользу. Она была рада видеть, как ее дом строится, подрастает, – и ей казалось, что и у Робера было то же настроение.

Все это время – бесконечно долгое – Х могла воображать все что угодно, на будущее, мечтать вволю. Ей это нравилось. Она мечтала понемногу о форме и планировке, но не только. Всю свою жизнь она окружила ореолом мечты. Она мечтала обо всем, о прошлом, которое перекомпоновывала заново, а больше о настоящем, о будущем. Все перемешалось. Мечта и действительность, вчерашний день и завтрашний. Мечта была составляющей ее жизни, украшала ее, облегчала, делала сносными выпадавшие на ее долю неприятности. Если бы ее спросили, можно ли жить, не мечтая, она, наверно, могла бы ответить своим соображением и вопросом на вопрос: без мечты мы можем существовать; но жить? Для нее мечта была неотделима от желания.

Каждый раз, приезжая на остров, Х волей-неволей убеждалась, что работы затягиваются. Сколько раз она слышала, что они почти закончены. Что осталась самая малость. Максимум на несколько недель. Теперь уже не первый год прогноз был один и тот же: осталось всего несколько недель, в крайнем случае несколько месяцев. Но окончание работ походило на горизонт: отчетливо видный, он удаляется по мере того, как приближаешься к нему. Не сказать, что этот путь к горизонту не нравился Х. Не то чтобы она была рада, что ее дом не закончен, но не возражала, чтобы он подольше рождался у нее на глазах.

Однажды – возможно, ночью, во сне, – Х посетила мысль – абсолютно неразумная, фантастическая, чисто литературная, – что Робер разбирает ночью им же построенное днем. Умышленно. Как будто острова могут быть населены одними Пенелопами. Было ли это наитие основано на фактах? Заметила ли она что бы то ни было, позволившее ей сформулировать эту гипотезу? Или эта картина отвечала ее сокровенным желаниям? Неважно. Она не могла на это жаловаться – даже, пожалуй, склонна была одобрить мастера, – и порой in petto[4] представляла себе, как Робер, черпая, подобно ей, силы в состоянии желания, делает все, чтобы никогда не закончить строительство…

Возможно, Робер, со своей стороны, думал, что незавершенность дома, точнее, тот факт, что он строится, он в процессе, и еще можно что-то в нем поменять, усовершенствовать, внести нечто новое, а то и коренным образом изменить его предназначение, – так вот, Робер, возможно, интуитивно догадывался, что это нравится Х, и хотел ей угодить. Поэтому он не спешил, тянул волынку. И может быть, в самом деле рушил ночью то, что строил днем. Ссылаясь на некое несовершенство, на необходимое улучшение. Кто знает?

Несмотря на горы всего необходимого для ремонта и строительства – его захламленный гараж смахивал на пещеру Али-Бабы в колоссальном хаосе, его старая машина тоже была полна инструментов и материалов, механизмов, разрозненных запчастей, а карманы топорщились от болтов и гаек, – Роберу хронически чего-то не хватало: то винта, то деревяшки, клея, гвоздя, необходимого в данном случае. На острове, где не было скобяной лавки, а порой он бывал отрезан от мира неделями, эти мелочи вполне могли остановить стройку. Такое положение вещей тоже устраивало Робера – и не исключено, что он, возможно бессознательно, его культивировал.

Наверно, именно здесь, в удовольствии мечтать и грезить – в потребности сохранить и продлить желание – надо было искать главную причину – которую разделяли Х и Робер, сами себе в этом не признаваясь, – затянувшихся работ.

Разве, не задумываясь об этом, оба действующих лица не стремились сделать так, чтобы строительству никогда не пришел конец – какое двусмысленное выражение! – чтобы они могли, каждый со своей стороны, мечтать о доме? Как станет скучно, когда дом будет закончен! Когда все будет в порядке, и не на что больше надеяться, нечего представлять, нечего делать!..

* * *

Попроси кто-нибудь каждого рассказать – положа руку на сердце – историю постройки дома, скорее всего, получилось бы три очень разных картины. Как если бы Джотто, Сезанна и Пикассо попросили изобразить одну и ту же вазу с яблоками – или тот же домик посреди лужайки. Наверно, вышли бы три настолько разных полотна – невозможно было бы и догадаться, что на них изображены те же фрукты в той же обстановке или тот же домик в том же пейзаже. На их картинах все – формы, цвета, оттенки – не просто отличались бы друг от друга, но, скорее всего, разные варианты были бы абсолютно несовместимы.

Х рассказала бы историю по-своему. Робер предложил бы, наверно, свой вариант, близкий к первому, по крайней мере согласующийся с ним. Симон наверняка показал бы нечто иное. Действующие лица, участок, вид, безбрежное море были бы те же, как и небо, и свет, но общий тон, сюжет, перипетии подчеркнули бы разные черты персонажей, выдвинули на первый план разные случаи и, в конечном счете, предложили иной исход.

Симпатия Х к Роберу была не случайной. Он был для нее элементом преемственности с маминым домом, потому что после отца долго занимался его обслуживанием и ремонтом, но дело было не только в этом; главное – Робер был для Х дорогой сердцу связью с островом. Именно Робер позволял Х не чувствовать себя здесь совсем чужой, создавал иллюзию, что она тоже отсюда, что она – полноправный член здешнего сообщества. На острове, помимо приезжих – они не в счет, – было три категории жителей: постоянные, зачастую проживавшие здесь на протяжении нескольких поколений, прочно укоренившиеся, с домами, участками, социальным статусом, связанные родством, свойством, дружбой, это было островное общество; пришлые, осевшие здесь по своим делам или на пенсии, эти, в зависимости от давности пребывания на острове, более или менее влились в местное население; наконец, владельцы летних домов, которые, как правило, «обожали остров» – эта формулировка повторялась из поколения в поколение, – были к нему глубоко привязаны, но зачастую мало что знали о его истории, традициях, обычаях и об островном обществе, на которое они смотрели как бы издалека, закрывшись в своих красивых, комфортабельных домах и ограничившись собственным социумом, сводившимся к остальным жителям летних домов. Кстати, в последние годы возник парадокс: все были склонны считать остров своим домом, но с разрастанием двух последних категорий, наоборот, никто больше не чувствовал себя дома. Местные – потому что число дачников слишком выросло, у них были слишком большие дома и слишком много денег. Пришлые – потому что понимали, что островное общество не держит их за своих. Дачники же, несмотря на свое завидное