* * *

В начале 1933-го Шолохов получил от Политбюро разрешение на писательскую поездку по Европе: посмотреть, как там сметают с полок «Поднятую целину» и «Тихий Дон». Права на выезд многие его коллеги по ремеслу добивались годами, но ему явно доверяли более прочих. Однако, увлечённый работой над второй книгой «Целины» и четвёртой «Дона», он отказался от своего намерения посмотреть мир. В январе попробовал начать пьесу, но эта работа не задалась. А потом завертелась такая кутерьма, что стало и не до романов, и не до поездок.

В письме от 22 января 1933 года товарищу юности Анатолию Солдатову Шолохов скупо сообщает про Вёшенский свой округ: «…р-н один из отстающих по хлебу. Громят его сейчас так, как и представить трудно. Обстановка необычайно напряжённая. Боковская – как тебе должно быть известно из “Молота” – на чёрной доске, со всеми вытекающими отсюда последствиями».

Мрачные предчувствия Шолохова начали сбываться немедленно. 8 февраля председатель первого Вёшенского колхоза им. С. Будённого Або Аронович Плоткин – не так давно выпущенный под фамилией Давыдов в мир и начавший невероятное своё путешествие на всех мыслимых языках по библиотекам, театральным подмосткам и книжным лавкам разных континентов – был вызван на партийное бюро. Его сопровождали два члена Вёшенского бюро, местные работники и добрые шолоховские знакомцы Иван Корешков и Пётр Красюков.

Плоткина, Корешкова и Красюкова обвинили в халатности, безобразно проведённом севе, гибели 20 000 га посевов, потакании расхитителям хлеба. Прямо на бюро Плоткина исключили из партии и, забрав личное оружие, арестовали. Корешков и Красюков также были арестованы. С 13 февраля их семьи были сняты с довольствия и тем самым обречены на голодную смерть. Согласно предъявленным обвинениям, Плоткину, Корешкову и Красюкову грозила высшая мера. Шолохов попытался пробиться к арестованным, чтоб узнать подробности. Его допустили к Корешкову. Тот рыдал, не в состоянии говорить. Ваня! Жизнелюб! О котором Шолохов совсем недавно писал Марии Петровне, что тот любит сразу двух жён и это у него «здорово получается».

Плоткиным действительно были совершены грубые ошибки; однако далеко не только Вёшенский район в результате оголтелой коллективизации оказался в бедственном положении: огромные территории Украины, Казахстана, Центральной России переживали то же самое.

Это был безусловный удар по Шолохову со стороны местного партийного руководства. Статьи в «Правде» и письма Сталину ему никто не собирался прощать. В партию тебя приняли, бумагомаратель? А мы тебя вышибем из партии, из района, а если надо, то из жизни – вместе со всей твоей сворой бракоделов, с которыми ты патефон слушал и танцы танцевал. Самого товарища Сталина в заблуждение ввели, вражье семя!

Лугового, с 1930-го по лето 1932 года занимавшего должность секретаря Вёшенского райкома ВКП(б), не арестовали только потому, что он был переведён из Вёшенской на должность парторга одного из подразделений Северо-Кавказской железной дороги. 13 февраля Шолохов пишет ему: «Людей сделали врагами народа… Короче, все мы оказываемся контрами. Я не могу снять и с себя ответственности, если так ставить вопрос. Выходит, что вы разлагали колхозы, гробили скот, преступно сеяли, а я знал и молчал. И для тебя вопрос стоит уже не о моральной ответственности, а о политической. Всё это настолько нелепо и чудовищно, что я не подберу слов. Более тяжкого, более серьёзного обвинения нельзя и предъявить. Нужно со всей лютостью, со всей беспощадностью бороться за то, чтобы снять с себя это незаслуженное чёрное пятно! Об этом я буду говорить в Москве – ты знаешь с кем».

В письме он предупреждает Лугового: «Если возьмут широко… привлекут и тебя». И далее: «Писать бросил. Не до этого. События последнего времени меня несколько одурили. Жду твоего письма. Ты-то согласен, что мы вели контррев<олюционную> работу? Ах, разъети их мать! Как вспомню, сколько сил и крови и нервов все мы расходовали на эти проклятые посевкампании, на всё – и вот результат. Обидно до печёнок».

Шолохов срывается в Москву.

* * *

Связи и возможности Шолохова были колоссальны. Он обходит дюжину кабинетов. Передаёт Сталину записки с просьбой о встрече, но тот не находит времени: тем более что они виделись совсем недавно. Это не означает, что Шолохова игнорировали, – это означает, что его приняли все, кроме первого лица.

Сталину каждый день на стол ложатся сводки о новой катастрофе, настигшей многострадальное советское крестьянство. Шолохов добивается скорейшей отправки на Верхний Дон продовольственной помощи. Он требует созыва спецкомиссии ЦК по создавшейся проблеме – но без Сталина такого решения принять никто не может: ни Молотов, ни Калинин, ни Ягода. Зато он добивается того, что Плоткина, Красюкова и Корешкова приказывают до прибытия столичной проверки выпустить из-под стражи.

Возвращается на Дон. К вымерзающим хуторам. К бесконечным ходокам и просителям. К вопиющему бардаку ростовских партийных живодёров. 22 марта отправляет в «Правду» телеграмму с очередными фактами местного головотяпства: пока по распутице тащили на подводах зерно из Вёшенского района в колхозы Миллеровского, загубили великое множество оголодавшего тяглового скота, и, значит, к посевной скота не будет. «Создавшееся положение вносит непосредственную угрозу севу правобережных колхозов Вёшенского района». Под заголовком «Результат непродуманной работы» его телеграмма публикуется в «Правде».

Не будет посевной – вымрут тысячи людей.

Помогая изо дня в день страждущим, обнищавшим, погибающим, он осознаёт, что никаких его денег для спасения всего Верхнего Дона не хватит всё равно. Только специальная комиссия из Москвы!

Плоткину говорит прямо: за «перегибы» и тебе тоже, Андрей, придётся ответить – чтобы не вышло так, что товарищ Шолохов тебя выгораживает.

В последних числах марта в ответ на шолоховские запросы прибывают, наконец, эмиссары: ответственный инструктор крайкома по фамилии Давыдов (Давыдов на Плоткина собирает материал, было бы смешно, когда бы не было так горько) и ответственный инструктор краевого комитета комсомола Минин. Шолохов, которому ходоки со всех сторон нанесли чудовищных вестей, даёт гостям приблизительную картину нарушений, совершённых краевым руководством. Одновременно он набрасывает письмо Сталину, где пространно излагает способы, при помощи которых в районе было добыто 593 тонны хлеба.

«В Наполовском колхозе уполномоченный РК Плоткин при допросе заставлял садиться на раскалённую лежанку. Посаженный кричал, что не может сидеть, горячо, тогда под него лили из кружки воду, а потом “прохладиться” выводили на мороз и запирали в амбар. Из амбара снова на плиту и снова допрашивают. Он же (Плоткин) заставлял одного единоличника стреляться. Дал в руки наган и приказал: “Стреляйся, а нет – сам застрелю!” Тот начал спускать курок (не зная того, что наган разряженный) и, когда щёлкнул боёк, – упал в обмороке».

«В Архиповском к<олхо>зе двух колхозниц, Фомину и Краснову, после ночного допроса вывезли за три километра в степь, раздели на снегу догола и пустили, приказав бежать к хутору