это постепенно, тем более что сам РАПП распался на противоборствующие фракции – Авербах с Фадеевым друг друга откровенно ненавидели, Панфёров жаловался Сталину на того же Фадеева, Серафимович находился в панфёровской группе и т. д., и т. п.

Горький на той встрече гнул свою линию, говоря:

– Была грубость, были грубые методы воспитания. Но руководство РАПП признало свою вину. Теперь надо понять, как вместе создавать литературу, достойную великого пятнадцатилетия.

Взял слово Сталин:

– Руководители РАПП не поняли исторического поворота. Классовая борьба в идеологии остаётся, но нетерпимость по отношению к повернувшейся к нам интеллигенции была бы преступной. Нетерпимость стала главной чертой рапповского поведения. Нетерпимость превратила РАПП в тормоз, мешающий повороту интеллигенции к перестройке литературного дела.

Горький не сдавался, и на встрече 26-го продолжил отстаивать свою правоту. В этот раз снова были Сталин, Ворошилов и Молотов, а также Каганович и Постышев. Пригласили 45 литераторов. Прозаики Березовский, Владимир Зазубрин, Лев Никулин, Фёдор Гладков, Всеволод Иванов, Валентин Катаев, Леонид Леонов, Александр Малышкин, Юрий Либединский, Пётр Павленко, Фёдор Панфёров, Лидия Сейфуллина; самым молодым был 22-летний Юрий Герман. Поэты Эдуард Багрицкий, Владимир Луговской, Самуил Маршак. Литературовед Корнелий Зелинский – в прошлом идеолог конструктивизма. Заведующий сектором художественной литературы агитпропа ЦК ВКП(б) Валерий Кирпотин (настоящее имя Семён Израилевич Рабинович). Рапповские идеологи и управленцы: Авербах, Ермилов, Афиногенов, Макарьев, Киршон.

Оставивший мемуары о той встрече Зелинский писал: «Расположение и даже любовь Горького к рапповцам бросается в глаза. Авербах у Горького – дома. Его нервный раскатистый смех звенит за три комнаты… Горький пестует рапповцев. Встречает их почти влюблённо, с улыбкой, как добрых друзей, подмигивая, зная все их игры и привычки».

Сначала предоставили слово писателям. Тон неожиданно задала единственная присутствовавшая на встрече женщина – 43-летняя Лидия Сейфуллина. Дочка православного священника татарского происхождения, до революции она была актрисой, в 20-е начала заниматься литературой, выдав подряд несколько сильных повестей. В сложившейся конфигурации занимала фадеевскую сторону. Самого Фадеева не было – он запаздывал, и, судя по всему, Сейфуллина решила выступить по предварительной с ним договорённости.

Она сказала:

– Я не возражаю против присутствия в Оргкомитете Авербаха, Макарьева, Ермилова. Но рапповскую дубинку я никогда не забуду. Я считаю себя пролетарской писательницей, хоть и числюсь в попутчиках. Никакие внутренние разногласия в сфере самой литературы не заставят меня считать себя безответственной не только за советскую литературу, но и за политический строй страны… Я не верю никаким обещаниям Авербаха.

Её попытались прервать, но Сталину было выгодно её выступление, и он призвал всех к спокойствию:

– Пусть говорит! И пусть говорит открыто. Если Сейфуллина в этой обстановке позволяет себе критику, надо подумать, что говорят о РАППе за стенами этой столовой, когда им не надо опасаться нашего неодобрения.

Следом выступили ещё несколько писателей – но Сталин, запомнил Зелинский, всё время искал глазами Шолохова. Тот сидел в углу комнаты, внимательно смотрел вокруг и даже реплик не подавал.

Спустя час-другой напряжение сошло, выпили и начали петь. Сталин позвал Шолохова пересесть поближе – хотел, чтоб тот был рядом, – попросил, чтобы он поделился мнением о происходящем, или, может быть, спел. Тот ненадолго подошёл, чокнулся со Сталиным бокалами, но при первой же возможности снова ушёл куда-то в тень. Пока один тостовал, другой пел, третий норовил отвести вождя в угол на разговор тет-а-тет, Шолохов не считал нужным быть в перекрестье взглядов. Кажется, Сталину и это нравилось.

Несколько писателей провозгласили, друг за другом, тосты за Сталина – осушили бокалы раз, осушили два, и вдруг Сталин перехватил инициативу:

– Предлагаю выпить за товарища Шолохова.

– Самого скромного из писателей, – с отличной и умной реакцией подхватил Фадеев.

Шолохов снова подошёл, чуть улыбаясь.

Снова чокнулись со Сталиным.

Он был единственный, за кого Сталин поднял в тот вечер тост.

Пригубив, Сталин именно тогда произнёс знаменитые свои слова, касавшиеся вроде бы всех писателей, но прозвучавшие после тоста за Шолохова словно бы в раскрытие шолоховской темы.

– Инженер создаёт машину или пушку, – сказал Сталин. – Однако как будет действовать машина или пушка, зависит от человека, управляющего ими. Если человек сдаст, сдрейфит, и машина сдаст. Пушка может быть повёрнута в противоположную сторону, будет бить по своим. Когда человек правильно воспитан, закалён в боях, то машина или пушка могут совершать чудеса, превысят в данных ими показателях все расчёты. Человека воспитывает литература. Писатели – инженеры человеческих душ. Производство душ – самое важное производство.

Шолохов не мог уйти – это показалось бы неприличным, – и потому остался рядом со Сталиным как живая иллюстрация к сказанному. С другой стороны от Сталина стоял Фадеев, а рядом с ним Ворошилов, время от времени оглядывавший литераторов смеющимися глазами.

– Может, всё-таки производство танков поважнее? – пошутил Ворошилов, едва Сталин закончил тост. Они оба были в тот вечер настроены весело. Многие тогда заметили, что Сталин вообще смешлив.

– Нет, товарищ Ворошилов, – ответил Сталин, мягко отклонив шутку. – Незачем танки строить, если души сгнили человеческие. Производство душ важнее производства танков.

И ещё раз тихо тронул своим бокалом бокал Шолохова.

Когда Сталин апеллировал к понятию «душа», это выдавало в нём семинарское образование. Задача его была ясна: создание великой социалистической литературы – наряду с великим театром, великим кинематографом, великой музыкой, великим изобразительным искусством – должно было сгенерировать новый тип людей, для которых героизм – норма жизни. Рапповский догматический пригляд только мешал исполнению этой задачи.

Под конец вечера Сталин, найдя Шолохова, пригласил его на послезавтра в Кремль.

28 октября 1932 года писатель снова был в сталинском кабинете. С глазу на глаз проговорили один час двадцать минут. Разговор шёл о насущном: отношение Шолохова к реорганизации писательских сообществ и настроениям в рапповском руководстве.

Шолохов отвечал выдержанно, обстоятельно, взвешенно. Лишнего на себя не брал. Должностей не искал, но, напротив, мягко уходил от предложения любых административных повышений.

Ответы Шолохова Сталина удовлетворили. Кажется, тогда вождь завёл разговор о необходимости новых пьес. Сталин тогда был уверен, что будущее за драматургией, за театром. Шолохов ответил, что не обещает, но попробует.

– Не надумали вступить в партию, товарищ Шолохов? – спросил Сталин прямо.

– Я готов, товарищ Сталин. Давно готов. Пока моя кандидатура на рассмотрении у ростовских товарищей.

– Не слишком ли долго они рассматривают?

* * *

Мемуарист Николай Смирнов запомнил, каким был Шолохов в 1932-м: «По-казачьи или по-охотничьи ловкий и быстрый в движениях, он казался несколько хрупким, хотя, кажется, и обладал большой физической силой. Носил кубанку и гимнастёрку с узким ремешком… Благодатная тяжесть славы нисколько не отразилась на нём – только большим, органическим талантам дано выдержать её искус. Он держался с обаятельной непосредственностью и простодушностью…. У него отсутствовало ложно понятое и чрезмерно заострённое авторское