Матовая белизна её бюста, как у античной статуи, сделалась ещё прозрачнее, глаза блуждали, на челе лежал какой-то роковой отпечаток. Она глядела, ничего не видя, чуждая всему, что вокруг неё происходило.

Прежде всего приступили к таинству крещения. Восприемниками Ноемии были молодой человек и молодая девушка богатых аристократических фамилий.

Ноемия не сопротивлялась, когда её подвели к купели, и самое погружение в воду не могло вывести её из этого странного оцепенения.

Покрывало было уже готово, ножницы приближались к её голове, ещё секунда, и густые чёрные волосы упадут на землю, как вдруг молодой причетник, в стихаре иподьякона, раздвинув духовенство и народ, отделявшие его от Ноемии, схватил её за руку и воскликнул: «Она христианка, далее вы не пойдёте».

Собрание сначала остолбенело от изумления при этом непостижимом поступке, но вскоре поднялось страшное смятение, со всех сторон на молодого священника, осквернившего храм своим ужасным посягательством, посыпались угрозы.

Что до Паоло, то он, по-видимому, презирал опасность, которой подвергался; взгляд и голос его были грозны, когда в ответ на проклятия, которыми его осыпали, он воскликнул: «Остановитесь, я не священник, а иподьякон и, следовательно, не перешёл ещё границу, отделяющую меня от мира; с этой молодой девушкой, принявшей теперь христианскую веру, я соединён перед Богом».

Эти слова не усмирили ярость возмущённой фанатичной толпы, тогда старый священник в простой рясе, скромно стоявший в последних рядах духовенства, вышел вперёд и подал Памфилио письмо, сопровождая словами: «Монсеньор, прочтите эту записку, прежде чем предпринимать какие-либо меры против этого молодого человека».

Это был дон Сальви, строгий и величественный, как посланник небес.

Памфилио быстро пробежал глазами письмо и закрыл лицо руками, тогда синьора Нальди прекратила свои неистовые крики, и густая занавесь, отделявшая клирос от среднего пространства церкви, быстро опустилась, чтобы скрыть от народа постыдное бегство общины и духовенства, объятых ужасом.

Организм Ноемии, и без того уже сильно потрясённый, не вынес этого нового удара; она вновь без чувств упала на холодные плиты, и перед Паоло лежали только бренные останки той, чистая и непорочная душа которой взлетела на Небо.

Несколько дней спустя после этого события, взволновавшего весь Рим, синьора Нальди и прелат Памфилио везли в своей карете сошедшего с ума Паоло, плод их преступной любви, сына, потерянного ими из-за своего честолюбия и тайно отданного на попечение дона Сальви, бывшего тогда священником в Неттюно. Записка, вручённая священником прелату Памфилио, была та самая, которую положили в колыбель младенца как свидетельство о его происхождении. Бен-Иаков, отец Ноемии, непоколебимый в своей вере, не проронил ни единой слезы по своей дочери, изменившей вере отцов. Бен-Саул, достигший глубокой старости, живёт ещё до сих пор в гетто и продолжает дрожать над своим сундуком.

Еммануил, сын Бен-Саула, которого прочили в мужья Ноемии, теперь один из первых негоциантов Триеста; он питает всё ту же непримиримую ненависть к римскому правительству и стоит во главе союза, заключённого евреями против папских займов.

Кардинал Фердинанд с каждым днём всё более входит в милость папы, он поручил учёному дону Сальви смотреть за своей библиотекой, одной из самых богатых в Риме. Старый священник сохранил прежний скромный образ жизни и делит свободное время между двумя предметами своей нежной привязанности: между книгами и Паоло, которого он навещает каждый день.

Синьора Нальди по прошествии нескольких месяцев снова появилась в римском обществе; она занимается философией и в ущерб бедным поправляет своё расстроенное состояние.

Монсеньор Памфилио не может двинуться с места под влиянием страшных страданий; недавно у него был припадок, подвергший жизнь его большой опасности: он узнал, что Стефан, покровительствуемый, так же как и Паоло, кардиналом Фердинандом, был снова причислен к ордену Траппы, во Франции, в Картезианском монастыре Гренобля.

Стефан принял это решение по двум причинам: во-первых, потому, что хотел удалиться из глубоко развращённого Рима; во-вторых, потому, что он дал слово ордену. Его дядя убедился теперь, что страдание может занять место совести.

Таким образом народ, двор и Церковь издеваются перед лицом всего мира над нравственностью и религией, на которых они основывают свои планы.

Светская узурпация нанесла смертельный удар духовной власти, эта же своими отвратительными злоупотреблениями разрушила светское могущество; вера и учение Спасителя, преподаваемое апостолами Церкви, погибли во время этой двойной катастрофы, потрясшей весь мир.

Рим один во всем мире не содрогается при виде этого ужасного бедствия и продолжает с прежней гордостью господствовать над развалинами. Нападки на католическую религию не оскорбляют Рима; он первый и самый неумолимый враг этой религии, хотя и провозглашает себя заступником.

Разве добродетели, смирение, бедность и милосердие, проповедуемые Иисусом Христом и его апостолами, доступны для этого города, заклеймённого позором и бесславием? Разве гордая, корыстолюбивая и изнеженная римская Церковь в состоянии была бы подчиниться суровой простоте и строгой нравственности Церкви первоначальной?

Рим заглушил под пурпуром понтификата все предания апостольской жизни из ненависти к религии, строгие предписания которой не согласуются с его порочным образом жизни.

Он изменил догматы, чтобы под тщеславной пышностью скрыть свои беззакония и скверны; под покровом этого мошенничества в религии Рим стремится подчинить себе умы.

Как все основанные на свободе правительства отрекаются от своего происхождения, с целью избавить себя от беспокойных облигаций, так и Рим признает в католической религии только то, что не мешает проявлению его надменных страстей. Рим утвердил бы своё владычество над всем христианским миром, если б для удовлетворения его жадности и честолюбия достаточно было пожертвовать религией, над которой он издевается более, чем самые ярые преследователи её.

Папство находится в упадке; все силы его должны быть направлены на подрыв светской власти.

Если просвещение и процессы цивилизации уничтожат влияние Рима в государствах, если священные милиции его будут всюду изгнаны законом, если указом запрещено будет налагать пошлины на совесть, если Рим везде будет получать отказ в своих просьбах на заём, если, наконец, католическое духовенство всех наций будет стоять в зависимости от законов страны, а не в подданстве Риму, — тогда Рим, предоставленный самому себе, со своими ничтожными средствами, вдали от цивилизованной, европейской жизни, падёт, и предсмертные конвульсии какой-нибудь горсти священников не в силах будут нарушить всемирного спокойствия.

Вот слабое место, в которое может быть поражён Рим.

Для Рима религия никогда не была целью; она была только средством.

Вот её тайна!

Ознакомившись с Римом, обременённым проступками прошлого, с Римом, старающимся заградить ход цивилизации