Шрифт:
Закладка:
На них падает свет.
– Какого…
– Ой, блин, извиняйте, – говорит зверь, оглядывая полный офис осоловелых лиц. – Я и не заметила, что вы тут спите.
Ирен. Монстр – это уборщица с акцентом Восточной части Балтимора и желто-белыми волосами. Стальное копье – швабра; лязгающая броня – бо́льшая половина полотера. Они живы. Ослепли, но живы.
– Выключи свет, – выдавливает Гарви.
– Выключу-выключу. Вы уж простите, – говорит она. – Спите себе дальше. Я тогда вон тама начну и вас трогать не буду. Вы спите дальше, а я уж скажу, как лейтенант придет…
– Спасибо, Ирен.
Это древняя уборщица с золотым сердцем и таким словарным запасом, от которого покраснеет даже тюремный охранник. Она живет одна в неотапливаемом доме, зарабатывает пятую часть их оклада и никогда не опаздывает к 5:30, чтобы отполировать до блеска линолеум на шестом этаже. В прошлое Рождество она купила на немногие сбережения, не потраченные на пропитание, телевизионную подставку из ОСП – подарок отделу убийств. Нет такой боли или обиды, из-за которых у них язык повернется наорать на эту женщину.
Но вот заигрывать с ней – запросто.
– Ирен, милая моя, – говорит Гарви, пока она не успела закрыть дверь. – Ты уж осторожней. Кинкейд сегодня без штанов и весь в мечтах о тебе…
– Врешь поди.
– Спроси хоть Боумена.
– Правда, – подхватывает Боумен из конца офиса. – Ходил тут без штанов и звал тебя по имени…
– Поцелуй меня в задницу, Боумен.
– Ты, смотри, Кинкейду такого не ляпни.
– Он тоже может поцеловать меня в задницу, – отвечает Ирен.
Тут, как по заказу, из туалета возвращается Кинкейд, пусть и целиком одетый, и Боумену не приходится его долго уговаривать, чтобы он начал флиртовать с уборщицей.
– Ну же, Ирен. Порадуй меня.
– С какого перепугу, Дональд? – втягивается она в игру. – Что у тебя есть такого, что мне прям надо?
– Да вот есть кое-что.
– Что? – спрашивает она, с презрением опуская взгляд. – Стручок твой, что ли?
Вся группа хохочет. Дважды за полуночную смену Кинкейд пошлит в присутствии Ирен. Дважды за полуночную смену она не дает ему спуску.
За предлами темноты главного офиса начинают светлеть от легкой синевы утра комната отдыха и внешние офисы. И, нравится им или нет, но все уже проснулись, растормошенные неустанными ухаживаниями Кинкейда.
Но телефоны молчат, и Нолан отпускает Боумена уже после шести; остальная смена сидит тихо, стараясь лишний раз не шевелиться, пока для дневной смены не включится кондиционер. Все откидываются на креслах в этаком коллективном трансе. Когда в двадцать минут седьмого звякает лифт, им кажется, что не бывает звука сладостнее.
– Подмога пришла, – объявляет Барлоу, войдя широким шагом. – Хреново выглядите… Но не ты, Ирен. Ты, как всегда, красавица. Я про этих стремных чучел.
– Пошел ты, – говорит Гарви.
– Эй, мистер, разве так разговаривают с тем, кто пришел подменить пораньше?
– Отсоси, – отвечает Гарви.
– Сержант Нолан, – строит возмущение Барлоу, – вы слышали? Я констатировал простой факт – что эти люди хреново выглядят, и это чистая правда, – а меня подвергают всяческим оскорблениям. У вас что, всю ночь было так жарко?
– Еще жарче, – говорит Гарви.
– Горжусь нашим знакомством, мистер, – говорит Барлоу. – Знаете, вы один из моих кумиров. Ну, что наловили за ночь?
– Вообще ничего, – отвечает Эджертон. – Просто смерть, а не смена.
Да нет, думает Нолан в своем углу. Не смерть. Отсутствие смерти – возможно. А когда смерть, ты на улицах Балтимора, отрабатываешь оклад.
– Вы все свободны, – говорит Барлоу. – Чарли подойдет через минуту.
Нолан задерживает Гарви и Эджертона в ожидании второго человека с дневной смены, но Кинкейду позволяет сбежать в половину седьмого.
– Спасибо, сержант, – говорит он, сунув отчет за смену в ящик Нолана.
Сержант кивает, признавая собственное великодушие.
– До понедельника, – говорит Кинкейд.
– Ага, – отвечает Нолан с тоской. – До дневной смены.
Пятница, 22 июля
– Блин, еще одна библия.
Гэри Чайлдс берет с бюро раскрытую книжку и бросает на кресло, где их скопился уже десяток. Даже когда страницы трепещут на прохладном ветерке от кондиционера, закладка остается на месте. Плач Иеремии, 2:21:
Дети и старцы лежат на земле по улицам; девы мои и юноши мои пали от меча; Ты убивал их в день гнева Твоего, заколол без пощады.
Одно о мисс Джеральдин верно: она относилась к Писанию всерьез. Это подтверждается не только внушительной коллекцией библий, но и фотографиями 8 х 11 в рамочках, где она в воскресном платье несет благую весть в уличных церквях. Если мы и правда спасаемся через веру, а не от дел,[52] тогда, пожалуй, Джеральдин Пэрриш обретет покой в автозаке по дороге в центр. Но если на том свете в счет идут и дела, то она явно поступит туда с отрицательным балансом.
Чайлдс и Скотт Келлер отодвигают кровать и начинают пролистывать набитые под ней стопки бумаг. Списки покупок, телефонные номера, формы соцслужбы, шесть-семь полисов страхования жизни.
– Черт, – говорит не на шутку впечатленный Келлер. – А тут еще пачка. Это сколько уже выходит?
Чайлдс пожимает плечами.
– Двадцать? Двадцать пять? Хрен его знает.
Ордер на обыск дома 1902 по Кеннеди дает право искать любые доказательственные единицы, но в этом случае комнату переворачивают не для того, чтобы наткнуться на ствол, нож, патроны или окровавленную одежду. Сегодня тот редкий случай, когда ищут бумажный след. И находят его в избытке.
– У меня тут еще, – говорит Чайлдс, вытряхивая на матрас содержимое бумажной сумки. – Четыре.
– Вот же кровожадная сука, – отзывается Келлер.
В дверь спальни тихо стучится патрульный Восточного района, простоявший последний час внизу, наблюдая за Джеральдин Пэрриш и еще пятью жильцами в гостиной первого этажа.
– Сержант Чайлдс…
– Да?
– Там женщина внизу говорит, что ей плохо… Мол, что-то там с сердцем.
Чайлдс смотрит на Келлера, затем переводит взгляд на патрульного.
– Что-то с сердцем, а? – с презрением произносит он. – Инфаркт у нее? Я сейчас спущусь и устрою ей инфаркт.
– Ладно, – говорит патрульный. – Я просто передаю.
Чайлдс обшаривает мусор из сумки, потом спускается неспешным шагом в гостиную. Обитатели дома сгрудились на диване и
