охватить остальные. Здесь также основная тяжесть была возложена на плечи членов партии, поскольку от них ожидалось, что они будут подавать пример остальным, снимая паранджи со своих жен и сестер. Как и в случае с латинизацией, партия взяла дело в свои руки и навязала уже существовавшему культурному проекту собственный смысл; и, подобно кампании против мечетей и мазаров, худжум также был связан с демонстрацией власти в узбекском обществе. Однако при всем интересе, который это явление вызывает среди ученых, их усилия во многом идут в неверном направлении. Исследователи деятельности советского государства, изучающие Среднюю Азию исключительно или преимущественно по русскоязычным материалам, склонны рассматривать худжум в отрыве от контекста. И для Г. Масселла, и для Д. Нортропа худжум явился началом советского вмешательства в среднеазиатское общество, а не его кульминацией, порожденной отчаянием из-за неспособности режима осуществить перемены [Massell 1974; Northrop 2004]. В результате оба исследователя преувеличивают значение худжума и ошибочно трактуют его как столкновение большевиков – «иноземцев, атеистов, горожан» – с «узбекским мусульманским обществом», согласно формулировке Нортропа. Как показано в настоящей книге, «советское» и «узбекское» не были ни монолитными, ни взаимоисключающими категориями. Нелепо рассуждать о единой «узбекской мусульманской культуре» в обществе, на протяжении пятнадцати лет охваченном противостоянием, пережившем кровопролитную Гражданскую войну, революционные потрясения и голод. Узбекское общество было раздираемо конфликтами и взаимоисключающими представлениями о будущем. С открытием «идеологического фронта» произошли монополизация партией смысла перемен и устранение, сначала теоретическое, а затем и физическое, тех, кто выступал против. Но партия развернула этот фронт для борьбы не с «узбекской мусульманской культурой», а с другой обновленческой элитой. Это был конфликт двух конкурирующих взглядов на современность и преобразования; оба лагеря стремились к преодолению отсталости, и ни один из них не проявил терпимости к обычаям, традициям или существующей культуре. Трактовка этого противостояния как советско-узбекского лишает его всякого социологического смысла, поскольку не объясняет, как функционировал худжум на местном уровне и какую роль в нем играли такие люди, как Бузрукханов или Саидов. Не объясняет она и порожденного худжумом насилия, которое не было обусловлено мнимыми советско-узбекскими различиями, но осуществлялось исключительно по гендерному признаку.

Не указывал худжум и на подмену классовых категорий гендерными. Пол не был категорией, которую советские люди понимали или использовали. Наступление на паранджу имело целью привлечь женщин к производительному труду и разорвать узы традиции, обусловливавшие отсталость, а вовсе не предоставлять им свободу действий. Оно не было направлено на пересмотр гендерных отношений, и, разумеется, освобождение женщин не было связано с каким бы то ни было толкованием сексуальной или гендерной революции. И худжум, конечно, являлся не главным советским вмешательством в среднеазиатское общество, а лишь одной из комплекса инициатив, выдвинутых партией для закрепления своей власти над процессом культурных изменений в Средней Азии. Экономические начинания вроде земельной реформы и «хлопковизации» экономики региона были для партии гораздо важнее, чем снятие паранджи, а все темы, которые возникают в ходе худжума (недоверие к местным кадрам, представление о друзьях и врагах, отсталость Средней Азии), можно увидеть и во многих других областях политики.

Представленный здесь рассказ о советском наступлении на отсталость также должен заставить нас переосмыслить баланс сил в Узбекистане тех лет. Документы партии и ОГПУ пестрят опасениями, что даже местные члены партии не смогут или не захотят избавиться от влияния ислама. Как сетовал на закрытом заседании глава агитпропотдела Средазбюро Хансуваров, партийцы не любят антирелигиозную работу, а «иногда и боятся ее… Много есть таких махалля, в которых нет ни одного коммуниста, а есть по десять ишанов», ни ОГПУ, ни милиция не сможет им помочь, неудивительно, что они боятся[925]. Публичная критика состояния идейности в партии была привычным делом. Вот типичная жалоба: «Многие наши коммунисты не избавились от старого образа жизни. Они выдают замуж своих сестер, заставляя их прыгать через костер и устраивая свадебный пир [туй]»[926]. Историки[927]принимали эти заявления за чистую монету и на их основании пришли к заключению о слабости Советов в Средней Азии. Ясно, что партийное руководство и ОГПУ были весьма невысокого мнения о местных кадрах, но делать из этого недоверия вывод об абсолютной недееспособности последних неправильно. Наступление осуществлялось преимущественно силами узбеков. Комиссии из трех членов, которые закрывали школы и конфисковывали их имущество, состояли из местных жителей, даже если сопровождавшие их врачи неизменно были европейцами. Опыт кампании против мечетей и мазаров свидетельствует о том, что местные кадры не так уж и боялись противостояния. То ли из-за революционного энтузиазма, то ли из желания продемонстрировать свою власть многие из них без угрызений совести шли в наступление на соседей, а также на обычаи и традиции своего общества. При всей своей сплоченности местное общество не было застраховано от потрясений, которые терзали его более десяти лет.

Глава двенадцатая

К советским порядкам

В каком-то извращенном смысле Хамзе повезло погибнуть от рук толпы. Убийство превратило его в мученика и обеспечило ему репутацию революционера и литературного светила, которой он не вполне заслуживал. Через несколько недель после его смерти кампания против «старой интеллигенции» вновь активизировалась и в следующем году завершилась крупной чисткой узбекской интеллигенции. Будь Хамза жив, он вполне мог бы оказаться среди жертв. С другой стороны, 1929 год явился поворотным моментом, принесшим с собой огромные изменения во всем СССР, поскольку партия предприняла новую революцию, на этот раз сверху, чтобы видоизменить революционное государство. В ноябре, когда Сталин провозгласил 1929-й «годом великого перелома», эпоха 1920-х с ее возможностями и динамизмом завершилась. В Узбекистане эта трансформация обладала местной спецификой. Через несколько месяцев после убийства Хамзы Таджикистану был присвоен статус союзной республики, равной Узбекистану. Оседлое мусульманское население Средней Азии было разделено по этническому принципу и официально оформлено как две отдельные нации. Восторжествовал национальный принцип под эгидой Советов. Однако национальный принцип имел и советские пределы. В период с конца 1929 по начало 1931 года была осуществлена чистка национальной интеллигенции Узбекистана, оставившая за собой выжженную землю. Это событие возвестило о завершении культурной революции предыдущего десятилетия, поскольку трансформировало культурную жизнь, существовавшую на протяжении большей части 1920-х годов, и изменило характер культурной деятельности. В сочетании с уничтожением исламских институтов, описанным в главе одиннадцатой, чистка означала, что в Средней Азии практически не осталось альтернатив советской власти. К 1931 году Средняя Азия была существенным образом трансформирована. В последней главе подводятся итоги этих процессов.

Уничтожение альтернатив

Процесс этот не был однолинейным и методичным. Весной 1929 года