как Иордания, Турция и Египет, а также окажем существенную помощь в связи с потоком беженцев». Президент выразил признательность, но в частном порядке он был разочарован. Недовольство также росло в Конгрессе, и многие в администрации были «очень недовольны» тем, что японцы уклоняются от военной роли. Как саркастически сказал СМИ один чиновник: «Если вы посмотрите на ситуацию на Ближнем Востоке, мы считаем, что это в основном военная ситуация. Там можно использовать ограниченное количество печенья для девочек-скаутов»[1020].

Буш также поддерживал контакт с Колем, который 22 августа четко разъяснил ограничения, налагаемые конституцией ФРГ 1949 года на использование немецких войск за пределами ее собственных границ. Кроме того, его собственное внимание было сосредоточено на политике – и издержках – объединения Германии. Но, сказал он президенту, «очень важно, чтобы солидарность была улицей с двусторонним движением. США всегда помогали нам, поэтому мы хотим быть в состоянии помочь любым возможным способом». Он заверил Буша в «полной поддержке» Бонном позиции США по Ираку, выразив надежду, что сильная международная демонстрация убедит Саддама уйти[1021].

Потребовалось несколько недель, чтобы разобраться в характере финансовой помощи Германии, и сенатский Комитет по международным отношениям особо критиковал ФРГ за то, что она не справилась со своей задачей. Решающая встреча состоялась только после того, как 12 сентября в Москве был подписан договор «2+4», и три дня спустя из своего дома в Людвигсхафене канцлер Коль сообщил о своем подходе к вопросу. Он сказал Бейкеру, что не собирается мириться с обвинением в том, что он «получал все преимущества» и «не вносит свой вклад» взамен, не говоря уже о том, что он «скуп на деньги». Было решено, что Федеративная Республика предоставит помощь на сумму почти в 2 млрд долл. в виде вспомогательного оборудования для вооруженных сил США, увеличения военной и экономической помощи Турции и предоставления судов для транспортировки египетских бронетанковых подразделений и их танков в Персидский залив[1022].

Германия была последней остановкой в стремительном турне Бейкера по сбору средств – девять стран за одиннадцать дней, – которое американская пресса окрестила его «поездкой с жестяной кружкой». Решающей остановкой была первая остановка в Эр-Рияде, где Бейкер встретился с королем Фахдом. Саудовский монарх был полон благодарности, заявив, что Соединенные Штаты были «всем, что стояло между миром и катастрофой» для его страны. Поэтому Бейкер предположил, что 15 млрд долл. были бы подходящим способом выразить признательность за это. Фахд и глазом не моргнул: он велел Бейкеру разобраться с этим в Министерстве иностранных дел. Послание последнего гласило: «Не просите у нас 15 млрд долл., пока не получите 15 млрд долл. от кувейтцев». И, таким образом, госсекретарь переехал в отель «Шератон» в Таифе, где эмир Кувейта проживал в благородном саудовском изгнании. Описанный Бейкером сухо как «тихий человек, который выращивает розы и обихаживает тринадцать жен», эмир с готовностью согласился заплатить. В целом, два дня, проведенные Бейкером в Саудовской Аравии, принесли ему 30 млрд долл., что оказалось вдвое меньше полной стоимости операции в Персидском заливе[1023].

Однако, несмотря на все преимущества многосторонности, самым важным для Белого дома были его двусторонние отношения с Кремлем. На самом деле, несомненно, именно благодаря сотрудничеству Москвы стал возможен решительный многосторонний ответ на вторжение Саддама; и именно с согласия Москвы, а также Пекина послу США Пикерингу удалось добиться одобрения ряда резолюций Совета Безопасности ООН[1024].

Однако по мере того, как формировался «Щит пустыни», эта антанта после окончания холодной войны стала испытывать напряжение. Когда Бейкер позвонил Шеварднадзе 7 августа, он застал его в явно мрачном настроении. Советский министр иностранных дел пошел на риск, поддержав Бейкера в их совместном заявлении в Москве, и с тех пор подвергался постоянным нападкам со стороны экспертов по Ближнему Востоку в его собственном министерстве. Хуже того, теперь он лично чувствовал себя оскорбленным тем, что Буш пошел на военное развертывание. «О чем со мной советуются?» – была его реплика. Шеварднадзе считал, что Ираку следовало дать шанс отреагировать на резолюцию № 661, прежде чем США начнут действовать в одностороннем порядке. Он недвусмысленно сказал Бейкеру, что СССР считает действия Вашингтона «исключительными, экстраординарными и временными». Вооруженные силы должны покинуть Саудовскую Аравию «как можно быстрее»[1025]. Этот сценарий расходился с тем, который исходил из Пентагона и Овального кабинета[1026]. Но по телефону Бейкер попытался заверить Шеварднадзе, что наращивание сил в Персидском заливе считается «экстраординарным делом». На самом деле «никаких наступательных действий не планировалось», настаивал он. «Щит пустыни» предназначался «исключительно для устрашения»[1027].

Несмотря на усилия Бейкера, Москва была недовольна тем, что Советский Союз исключался из процесса принятия решений Соединенными Штатами. Появились также тревожные признаки того, что действия Горбачева и Шеварднадзе больше не были полностью синхронизированы. Министр иностранных дел был готов, если потребуется, усилить давление на Саддама, разделяя убеждение американцев в том, что в конечном счете единственный способ справиться с иракским деспотом – это применить силу. А Горбачев, однако, был категорически против этого. По словам Черняева, его босс был положительно «возмущен массовым применением современного оружия и глубоко обеспокоен тем, чтобы свести потери к минимуму»[1028]. Как Бейкер писал Бушу, «представление Горбачева о новом международном порядке таково, что ему трудно смириться с тем фактом, что нам, возможно, придется применить силу в этом первом его тесте»[1029].

Горбачев в течение нескольких лет говорил о мудрости исключения применения военной силы из ведения международных отношений – задолго до того, как Буш стал президентом. И, начиная с Мальты, эти двое часто говорили о дипломатии сверхдержав, действующей теперь по новым правилам. Таким образом, у советского лидера не было намерения – и тем более финансовых возможностей – начинать войну на Ближнем Востоке.

Более того, он должен был учитывать положение Советского Союза в хитросплетениях политики Персидского залива по отношению к четким и напористым США. Примерно в это же время Горбачев обратился к Евгению Примакову – главному арабисту Министерства иностранных дел, давнему знакомому, если не личному другу Саддама Хусейна, а ныне близкому советнику советского лидера. Сделав шаг, который привел Шеварднадзе в ярость и привел бы к обострению отношений между ними, советский лидер сделал Примакова своим личным посланником в кризисе в Персидском заливе. Примаков продолжал говорить Горбачеву то, что последнему нравилось слышать; а именно, что, возможно, удастся уговорить Саддама покинуть Кувейт. Разыгрывая независимого советского миротворца, Примаков предложил прямые двусторонние переговоры с Саддамом. Это спасло бы разрушенные отношения «покровитель-клиент» времен холодной войны и способствовало бы продвижению советских интересов в регионе. Примаков, напротив, утверждал, что прямая поддержка США чревата риском разжечь недовольство среди мусульманского населения в и без того нестабильных центральноазиатских республиках СССР