Шрифт:
Закладка:
Узнав, что мы из Москвы, наши спутники оживляются. К нам, конечно, тысяча вопросов. Завязывается долгий разговор о Советском Союзе, об Африке, о Вьетнаме, о судьбах мира. «Я люблю вашу страну, — вдруг говорит нигериец, — она хорошо помогает тем, кто отстаивает свою независимость». Тут же выясняется, что у него есть земляки в Москве — учатся в университете Лумумбы. А он туда не попал. Такая жалость...
И вот уже — Кардиф. И сразу же на вокзале новое интересное знакомство: нас встречает стройный подтянутый человек, в котором сразу же угадывается бывший военный, — это мистер Эрик Грин, инженер страховой компании, в прошлом моряк, водивший в годы войны корабли из Англии в Мурманск по морям, кишевшим гитлеровскими подводными лодками. С той поры он наш друг. И такой же друг — его жена, невысокая, поразительно подвижная и постоянно пребывающая в состоянии какого-то невероятного кипения энергии, неунывающая Юнис. Для всех остается тайной, как она ухитряется одновременно вести огромную общественную работу, участвовать во всех антивоенных демонстрациях, воспитывать четверых детей, выращивать цветы у своего домика и читать уйму книг, чтобы знать все на свете.
В Кардифе я был двадцать два года тому назад; 17 ноября 1945 года. Приезжал туда из Лондона, чтобы описать прогремевший тогда на всю матушку-Россию футбольный матч «Динамо» против одной из самых сильных в то время в Великобритании команд «Кардиф-сити», — наши футболисты выиграли его тогда с невероятным счетом 10:1. Об этом я уже рассказал читателям. Многое ли изменилось здесь за эти двадцать два года?
Мне вдруг вспомнилось, как в тот день мой сосед по трибуне — валлийский шахтер, отчаянный футбольный болельщик, держа в руках самодельный альбом с вырезанными из газет портретами наших игроков, то и дело просил меня указать, кто из них где на поле. А в перерыве между двумя таймами он охотно и подробно рассказывал о своей жизни, о том, как трудно быть шахтером в Уэльсе, — шахты старые, выработанные, пока доберешься до забоя — задохнешься, а там мокро, работать тяжело. Хозяева не хотят вкладывать капитал в реконструкцию, говорят, невыгодно. Многие шахты закрываются...
— Но, кажется, все это уже в прошлом, — вдруг перешел он на обнадеживающий тон. — Теперь, когда мы провалили на выборах консерваторов, дела пойдут лучше. Лейбористы обещали национализировать шахты. Они, конечно, воспользуются советским опытом, — ведь мы с вами союзники...
Увы, надежды валлийского шахтера не сбылись. Правда, лейбористское правительство Эттли действительно национализировало угольную промышленность. Но что это была за национализация! Хозяева получили за свои старые, никуда негодные шахты — это произошло два года спустя, в 1947 году — огромную компенсацию: четыреста миллионов фунтов стерлингов. А на новые капиталовложения средств уже не хватило. Правительство, видимо, не сумело, а может быть, и не захотело сделать свою угольную промышленность передовой. Во всяком случае, об использовании советского опыта не могло быть и речи. Лейбористское правительство быстро забыло о том, что Англия была союзницей СССР. Великобритания готовилась стать членом антисоветского военного блока...
С той поры не раз менялись правительства Великобритании — лейбористов сменили консерваторы, на смену консерваторам опять пришли лейбористы, — а положение Южного Уэльса, былой «черной жемчужины» британской короны, не только не улучшилось, но, напротив, ухудшилось. Невидимая мертвая рука все жестче и жестче сжимает горло этому краю.
Когда-то именно здесь, в Южном Уэльсе, билось сердце промышленной Англии. Именно здесь были сосредоточены ее сила и могущество. Век стали, пара и электричества беспощадно вытеснил из этих красивейших долин патриархальщину. Я помню поставленный в сороковые годы великолепный фильм Джона Форда «Как зелена была моя долина» — в нем с суровым и бескомпромиссным реализмом было показано вторжение промышленного капитализма в деревенский рай. Умирала зелень, погребенная под отвалами штыба. Дым и копоть застилали землю. Рушились и перестраивались семейные отношения. Люди погибали.
Но вот некогда богатые недра Южного Уэльса опустели; старые терриконы понемногу начинают зарастать травой; рудникам и металлургическим заводам оказывается все труднее выдерживать конкуренцию с зарубежными фирмами — средств на их модернизацию ни государство, ни частные компании не отпускают, и все вокруг начинает мертветь...
Вчера мы были в Свонси. Двести лет назад этот полуостров, глубоко врезавшийся в море, гремел на весь мир, — здесь зарождалось индустриальное могущество страны. Уже в четырнадцатом веке тут начали добывать каменный уголь, а в 1717 году Свонси стал металлургическим центром. Тут привыкли к слову «первый»: отсюда британские корабли увозили в самом начале восемнадцатого века первую английскую медь, — руду добывали рядом, в Корнуэлсе, а металл из нее выплавляли здесь; потом здесь же начали плавить первое английское олово; в тысяча семьсот девяностом году в Свонси соорудили первый маяк, а в тысяча восемьсот четвертом — построили первую железную дорогу длиною в пять километров, — между прочим, она просуществовала более полутораста лет, — еще в 1961 году ее забавные вагончики, теша туристов, бегали вокруг порта.
Свонси процветал и богател. Подумать только: здесь добывали не только олово, но и серебро, золото, кобальт, никель, цинк. В 1876 году начали плавить сталь. Когда медная руда в Корнуэлсе кончилась, ее начали привозить из Африки, — ведь рабский труд туземцев был так дешев, что высокие транспортные расходы окупались с лихвой.
Огненные печи пылали все жарче, и шахтеры едва поспевали снабжать их рудой, — в радиусе шестидесяти километров было выкопано пятьсот шестьдесят шахт. Серо-желтая отработанная порода наступала на зеленые долины и горы. Леса редели, исчезали совсем. Все меньше оставалось привольных лугов. Но рудники и заводы давали людям работу, и все реже вспоминали здесь, что когда-то, в самом начале восемнадцатого века в Свонси, представьте, был фешенебельный курорт лондонской знати. Сама мысль о том, что здесь, где круглые сутки полыхало пламя раскаленных печей и ядовитый голубой дым стелился по черной земле, когда-то можно было отдыхать, казалась людям смешной и нелепой.
И вдруг все это кончилось, — словно оборвалась туго натянутая струна, и настала тишина. Только построенный в 1921 году англо-иранской компанией нефтеперегонный завод поддерживает индустриальную жизнь в Свонси, — он перерабатывает восемь миллионов тонн нефти в год. Обрушились и заросли травой старинные горные выработки, — уцелели лишь немногие шахты. Еще действует машиностроительный завод — он построен на американские деньги. Сохранился заводик медного литья. А что
