Что он там наговорил? Кензо без проблем читал по-японски по пути к дому. Учить японский он не стремился - ему больше по нраву было после занятий веселиться с друзьями, но язык он учил добросовестно. Как и Хироси до него. К тому же он жил в районе, где было очень много вывесок, надписей и рекламы на японском, так что забыть выученное тоже оказалось затруднительно.

   Теперь же он очень хотел его забыть. В статье отец прославлял Императора, прославлял храбрость японских солдат, которые захватили Гавайи. Он говорил, что радовался параду, рассказывал всему миру, какими убожествами выглядели пленные американские солдаты. Ещё он много хорошего рассказал о новых японских порядках на Гавайях и о Великой восточноазиатской сфере сопроцветания.

   - Ну, отец, - повторял Кензо. Он уже пожалел, что заметил фотографию и купил газету. - Ну, отец.

   Может, это и не предательство. Возможно. Но это было очень сильно похоже на предательство. Кензо подумал, сколько своих собственных мыслей репортер вложил в слова отца. Изменит ли он своё мнение о сфере сопроцветания, если та повернется к нему другой своей стороной? Возможно. Однажды он о ней уже высказывался.

   Великая восточноазиатская сфера сопроцветания вцепилась в Гавайи мертвой хваткой. А отец стоит и улыбается со страниц одного из главных пропагандистских рупоров оккупантов. Он должен был понимать, что делает. Он должен был думать о том, что говорит, когда этот репортер - Мори, так зовут этого гада - его расспрашивал. Но теперь уже неважно, почему это произошло. Важно, что произошло.

   Кензо начал мять "Японский вестник", чтобы швырнуть газету в мусорку, но остановился. Затем он расправил её, аккуратно сложил и убрал в задний карман штанов. В Гонолулу катастрофически не хватало туалетной бумаги. По-другому этот пасквиль использовать нельзя. Не фотографию - её он сразу вырвал. Сам текст. К тому же мягкая бумага газеты намного приятнее той, что они пользовались в нужнике в ботаническом саду.

   - Господи боже! - пробормотал Кензо, даже не подозревая, что говорил в точности, как отец. Он размышляет о том, чем удобнее вытирать задницу! До 7 декабря он бы без проблем нашелся с ответом. До 7 декабря вариантов ответа было множество. Что это означало? Это означало, что он был просто конченным идиотом.

   Мимо промаршировало отделение японских солдат. Кензо отошел с их пути и поклонился. Кланялся он уже автоматически. Но он не мог не отметить, что один из солдат читал "Японский вестник". И не мог не заметить, ведь солдат читал газету, раскрытой на той самой странице с фотографией отца.

   О чём думали солдаты, читая то, что написал этот Итиро Мори? Считали ли они, что все жители Гавайев радовались их появлению? Или они думали: "А, очередная чушь"? Видели ли они всю эту написанную ложь? Кензо не знал.

   Он мог лишь надеяться, что все, кто прочтет эту газету, ею же и подотрутся и забудут. Если американцы отвоюют Гавайи обратно, всем, кто говорил подобное, припомнят их собственные слова. Но, каким бы глупцом ни был его отец, Кензо ему такой судьбы не желал.

XII

Флетчер Армитидж долго смотрел на колючую проволоку, огораживавшую парк Капиолани. Ваикики был настолько близко, что можно было достать рукой. Гонолулу ненамного дальше. "Если перелезть через забор..."

   Первейшая обязанность военнопленного - побег. Эта мысль не давала ему покоя. Но даже Женевская конвенция не препятствовала казни сбежавших заключенных. Правда, конвенция волновала японцев в той же степени, в какой правила маркиза Куинсберри волновали участников пьяной драки в кабаке. Об этом они заявили сразу же и весьма недвусмысленно.

   И всё же... Флетч продолжал смотреть на забор. Через колючую проволоку перелетела майна. Он и подумать не мог, что станет завидовать этой глупой крикливой птичке.

   Через какое-то время он отвернулся. Размышления о свободе причиняли страдания. Он рассмеялся, хотя поводов для веселья не было. С одной стороны, с самой капитуляции свободы на Гавайских Территориях не осталось. С другой... Флетч с радостью поменялся бы местами с кем угодно за пределами лагеря. Правда, он сомневался, что кто-то согласится на такой обмен.

   Флетч побрел обратно к палатке. По лагерю постоянно хаотично бродили люди. Те, кто не находил себе какого-то занятия, расхаживали вдоль забора и рассматривали пейзаж за ним. Другие, те, кто уже насмотрелись, просто болтались по лагерю. Найти кого-то конкретного здесь было непросто, но общее направление движения практически не менялось.

   Заключенные разбивались на мелкие группки, играли в карты, или в шахматы на самодельной доске, или устраивали забеги жуков - люди занимались чем угодно, лишь бы скоротать время. Но большинство просто сидели на месте. Многие были слишком голодны, чтобы тратить силы на что-то постороннее. В себя они приходили два раза в день, когда нужно было идти завтракать или ужинать, а всё остальное время сидели у костра.

   "Скоро я и сам таким стану". Флетч осмотрел себя. На грязь он внимания не обращал. Здесь никому не удавалось как следует помыться. Сквозь кожу проступали очертания костей и сухожилий. Он худел день за днем, плоть его истончалась, оставляя лишь каркас.

   То же самое он наблюдал и на лицах других. Носы, скулы и подбородки с каждым днем становились всё острее. Никаких сомнений, его лицо выглядело точно также, но ему не часто удавалось взглянуть на себя со стороны. Невозможность посмотреть на себя была слабым утешением, но там, где не стоило ждать никакой милости, ценить стоило даже такое.

   За утешение можно было считать возможность скрыться в палатке. Если всё время оставаться снаружи, можно было обгореть. На Оаху никогда не было слишком жарко, но солнечные лучи жгли намного сильнее, чем на материке, так как солнце постоянно находилось практически вертикально над головой. До войны Флетчу частенько приходилось намазывать себя мазью из оксида цинка. Она помогала мало, но всё остальное не помогало вовсе. Здесь же вариантов не было вообще никаких. Некоторые приобретали натуральный гавайский загар, но Флетч лишь раз за разом обгорал.

   Ему не нужно было ждать заката, чтобы выбраться наружу, хотя сравнение с Бела Лугоши приходило ему на ум не раз и не два. Когда он встал