Шрифт:
Закладка:
У Фили в ноздрях завертело и по спине потянуло морозцем. Вот он, кулак-то Тимохи, на столешнице. Не кулак – молот. Но голова Фили – не наковальня для такого молота!
– Помнишь, как я заступился на покосе за Меланью, а ты в носу пальцем ковырял? И ты – ее муж?
«Оборони Бог, ежели тиснет меня, как тятеньку! Господи, услышь глас мой в молитве, сохрани жизнь мя, паки раба Твово», – молился Филя, а Тимофей напирал.
– Я еще тогда хотел дать тебе хорошую мялку, да война помешала. Теперь поговорим.
– Дык… дык… разве я супротив? Меланья-то в доме проживает. И младенец тоже.
– И собаки у тебя в ограде проживают.
– Один ноне кобель. К чему много собак?
– Жизнь Меланьи в твоем доме хуже собачьей.
– Навет! Истинный…
– Где она? Под тополем? С младенцем? Ну?!
– Дык… дык… как верованье…
– Какое верованье? Тополевое?
У Филимона Прокопьевича лампа в глазах раздвоилась. Он и сам не знает, по какому верованью радеет сейчас Меланья.
– Какой Бог подсказал тебе мучить мать с ребенком? С грудным ребенком! Ну? Какой Бог? – Тимофей побагровел, левая щека у него задергалась.
– Как по старой вере…
– По тополевой? Какую ты отверг?
Филя почувствовал себя припертым к стене.
– Говори: тополевец ты или нет?
– Дык… токмо… без снохачества чтоб.
– Ага! Тополевец все-таки?
– Истинно так. Как народился…
Тимофей поднялся, прямя плечи и глядя в упор, как выстрелил в самое сердце Фили:
– Сейчас пойду за отцом и приведу. Он ведь настоящий тополевец и знает весь устав вашей службы. Пусть мне подскажет, как с тобой быть. Если признает, что ты не тополевец, а еретик и прыгаешь из веры в веру, тогда…
Филя повалился на пол и воздел руки.
– Брательник! Помилосердствуй! Сколь я мытарился из-за тятеньки, ведаешь ли? Не тополевец я, нет. Перед Богом крест ложу, зри! Пусть меня коршуны склюют, волки сожрут, ежли я тополевец!
– Встань!
– Помилосердствуй!
– А ты Меланью «помилосердствовал»?
– Нечистый попутал. Чрез гордыню мя, чрез характер.
– «Характер»?
– Век буду молить, токмо не зови батюшку. Жизни решусь тогда.
– Врешь. За свою жизнь ты продашь Бога, Исуса, и все на свете.
– Как можно? Спаси и сохрани!
– Не молись. Я тебя насквозь вижу. Ни в какого Бога ты не веришь, кроме одного, который у тебя в брюхе. К тому же ты трус. Василий Трубин тоже тополевец, а на фронте бил немцев, вшей кормил в окопах. А ты «при лазарете» состоял. Завтра же на фронт.
– Мать Пресвятая Богородица! Как можно? Дохтура при лазарете белый лист прописали…
– «Из-за умственной ущербности»? Ну, если ты «умственно ущербный» и опасный для здоровых людей, то тебя надо немедленно спровадить в строгую изоляцию, – медленно проговорил Тимофей и, вспомнив Дарьюшку, еще крепче стиснул зубы: ее, никому не сделавшую зла, погнали в «психиатрическую», а такие вот идиоты…
Подошел к кадке, зачерпнул ковш воды и выпил до дна.
– Брательники мы, Тимоха! – вспомнил Филя. – А ты вот как со мной…
– А как ты с Меланьей? Как? По совести?
– Прости, ради Христа. Навек дам клятву…
– Не мне, а Меланье дашь клятву. Зови ее.
Филя бегом кинулся за рабицей Меланьей, долго уговаривал ее под тополем, чтоб она «не сказала ничего лишнего сатанинскому отродью» Тимохе, свалившемуся как снег на непорочную голову праведника Фили.
Тимофей взглянул на Меланью, и сердце упало: как она постарела! Губы осели вниз, и все лицо потускнело, в морщинах, точно душа Меланьи давно умерла, а тело оставалось еще здесь, «в земной юдоли», на поругание мордастому мужу, из ребра которого она появилась на свет божий, как о том сказано в Писании.
Поздоровались. Меланьина ладошка холодная, как льдинка.
– Святая ты, Меланья, если до сих пор не стукнула топором по башке Филимона. Знаю, что они учинили с отцом, тополевцы паскудные. За такие дела…
– Бог простит, – лопотнула Меланья.
– Разболокись да привечай дорогого гостюшку, – заискивал Филя.
Меланья прошла в горницу, разделась и вернулась с младенцем.
– Ну, каков парень? – Тимофей взял на руки ребенка, не сообразив, кто он ему, Тимофею? С одной стороны – племянник, а фактически – брат. – Как крепко спит.
На глаза Меланьи навернулись слезы. Филя-то ни разу не посмотрел на младенца!..
– Э, да он богатырь будет, Меланья. Не из родовы.
– Такоже, – поддакнул Филя.
– Вот подрастет немножко, и я его возьму в город, чтоб он человеком стал.
– Осподи помилуй! – охнул Филя. – Разве я супротив? От Бога не отверзнешься.
– Ну так как же, Филя? Будешь просить прощения у Меланьи за все издевательства, какие ты и отец учиняли над ней? Над беззащитной?
Долго ли Филе упасть на колени? Наложил тройной крест с воплем и стукнулся в пол.
Меланья ответила:
– Господь простит, Филимон Прокопьевич. И я прощаю. Нечистый попутал, должно. И тятеньку совратил. Оттого грех вышел.
– Замолим грех. Замолим, – старался Филя.
Тьма. Тьма…
Тимофей одарил подарками и предупредил: если до него дойдет слух, что Филя нарушил клятву, тогда он немедленно примчится в Белую Елань и встретится с братом…
От угощенья отказался:
– Я ведь курящий и водку пьющий. Куда уж мне! Буду гостить у Зыряна. Мы с ним из одного теста – безбожники.
V
Куда, в какую даль мчится «Россия», и ветер несется ей навстречу, и Енисей морщится свинцовой рябью, точно недоволен, что его потревожили?
Полуденная пасмурь и тучи. День безотрадно постылый, как тяжелое воспоминание, и река в синих берегах, как в гробу. Глаза бы не глядели!
И все-таки Дарьюшка не уходит с палубы. Ветер бьет в щеки. А впереди, за излучиной, черный дым столбом. Там что-то горит.
Аннушка зовет Дарьюшку в каюту. Никого же нет на палубе, и холодно.
– Не пойду. Иди.
– У тебя губы посинели.
– Ну что вам от меня нужно? Идите, если вам холодно. Хорошо, что никого нет на палубе. Я успею подумать, – молвит Дарьюшка, глядя на столб дыма.
– О чем думать-то?
– Не скажу.
– Я пошлю отца.
– Ах, какие вы вредные! Ну что вы меня опекаете? Или я кого-нибудь съем? Или боитесь, что кинусь в воду? Если бы хотела кинуться, не удержали бы. Я должна жить, вот что. Не мешайте мне, пожалуйста!
Чопорная Аннушка во французском манто постояла еще за спиной Дарьюшки, пряча руки в муфту, и ушла: никуда не денется, капризница. Никакая она не «психическая», блажит, и все. Куражи наводит. Рассуждает нормально и злится еще, когда ее что-нибудь спрашивают. Пусть торчит на палубе!
Но Дарьюшка не осталась мерзнуть. Она должна узнать, куда идет Россия. Кто сумеет ответить на такой вопрос? Не отец же с «Боже, царя храни»! Не черный дух, которому она чуть не откусила ухо. Не те мещане, купцы и казаки, которыми забит пароход. Кто же? Кто?
А что, если спросить капитана?..
Встретился какой-то Червонный туз. Глаза заплывшие, как у борова, и губы в масле – лоснятся. Он выполз на палубу из-за стеклянных дверей, пузо вперед, и руки как крабы, словно кого-то нащупывал растопыренными пальцами.
– Гуляем, барышня? – загородил он дорогу Дарьюшке, но Дарьюшка так взглянула, что туз посторонился. – Смотри, какая краля сердитая!
– Червонный туз.
– Это я – туз? По какой такой причине оскорбление? Или ты думаешь, я пьян? А если я тебя…
– Ты мертвый, мертвый! И никогда не был живым, – выпалила Дарьюшка, подступая ближе. – И ты никогда не узнаешь, куда идет Россия. А это очень важно знать, чтобы жить. И ты – мертвый. Но еще на ногах. Мертвых много на ногах. Полный пароход. А я найду, кто знает, куда идет Россия. Ты видишь, какая река? – показала Дарьюшка. – Мрачная, и берега голые. Но река живая. Она не стоит на месте. А ты вот остановился. Иди!
– Ат-та-та! – попятился Червонный туз. – Значит, это ты и есть доченька Жми-дави Юскова?
Дарьюшка не удостоила Червонного туза ответом и вошла в коридор первого класса, потом спустилась по трапу в поисках каюты капитана.
Вот и каюта с табличкою: «Капитан».
Слышится фортепьянная музыка. Знакомые, обволакивающие, пьянящие звуки. И сразу вспомнился дом Михайлы Юскова в Красноярске, хозяйка дома Евгения Сергеевна, синеглазая непоседа Аинна и музыка, музыка!
«Как я танцевала тогда! – прижмурилась Дарьюшка, взявшись
