– Што ты! Што ты, Дарьюшка! Даст Бог, и все обойдется.

– Обойдется? – Губы Дарьюшки еще сильнее задергались. – Ты жестокий, жестокий. Я помню. Все помню, как ты держал меня под замком, как мучил Дуню… Ты, ты ее погубил! И меня терзал, как волк овечку. Тогда, в пойме, вот этими своими лохматыми руками душил меня. Глаза твои черные, как две могилы. Змеи в твоих глазах! Когти зверя на твоих пальцах! Гляди, гляди на свои когти, хватай за горло всех. Хватай, души!..

У Елизара Елизаровича дух занялся. Это же публичное посрамление! Презрительно смотрит на него подтянутый, строгий капитан. Что он думает? Подпоручик и тот ухмыляется?

«Господи, осрамила на весь свет!»

Дарьюшка метнулась к Григорию, и в ее печально-потерянных глазах разлилась такая мука, что капитан отвернулся.

– И ты здесь, черный дух? Ну, терзайте же меня, терзайте! Вы вечно кровью питаетесь. Людской кровью, как волки. Ну что пятишься, зверь в казачьих погонах? Хватай шашку, руби меня! – И, распахнув полы жакетки, выставила грудь. – Вот я, вся здесь. Или ты ждешь, чтобы я сняла платье, как тогда, ночью, и ты будешь рубить меня на куски голую? В тюрьму меня упрятали, мучители, на поругание. За что? За тех несчастных, которых гнали в цепях? Терзайте же, терзайте!..

– Успокойтесь… Успокойтесь, – верещал жандармский щеголь, весьма довольный зрелищем.

Дарьюшка откачнулась.

– Подлец! Ты вчера доволен был, когда тот офицер, что гнал арестантов, терзал мое тело, изгалялся. О Боже! Где же люди! – И, взглянув на отца, запинаясь, выговорила: – Они меня… вчера… Хоть бы мне умереть!

– Надо бы сейчас же в каюту, – сказал подпоручик, чуя недоброе.

– Погоди, Иконников, – бросил Елизар Елизарович. – Ну, што они вытворяли, Дарья? Говори.

– Тот офицер… насиловал. А тот ухмылялся потом. Насильники!

– Бред, бред, – юлил подпоручик. – Вы же понимаете, в каком она состоянии. Это же…

Елизар Елизарович сцапал его за скрипучие ремни и так тряхнул, что с того слетела фуражка.

– Бред, говоришь? Да я из тебя…

– Стойте! – вмешался строгий капитан. – Тут следует разобраться спокойно, господин Юсков. Кулаками и себе повредите, и дочери не поможете.

– Я из тебя душу выну! – гремел Елизар Елизарович, не отпуская подпоручика. – Душу твою поганую! Тюремными стенами прикрылся, лещ!

– Надо вызвать ротмистра Толокнянникова, – продолжал капитан, взяв Елизара Елизаровича за плечо. – Или пойти к нему. Это же уголовное преступление…

– Пожалуйста, – лепетал подпоручик. – Вы же сами подписали протокол, господин Юсков, что ваша дочь психически ненормальна. И что она напала на конвой в состоянии невменяемости. Как же можно поверить ее бреду?..

– Вранье? – оборвал Григорий. – Она не в таком состоянии, чтобы ничего не помнить.

Меж тем внимание Дарьюшки захватило одно слово на спасательном круге: «Россия». Много, много кругов, и на всех черным по белому: «Россия».

– Россия… Россия… Я так ждала Россию, – промолвила Дарьюшка, глядя на пробковые калачи. – И она пришла, Россия! Но почему она белая? Она же вся в крови. Льется, льется кровь по всей России, а сама Россия белая-белая. Да-да. Я понимаю: пароход «Россия» – это не сама Россия… Хоть бы мне уехать на «России» от насильников с оружием. Везде, везде насильники с оружием. И люди кругом немые, точно камни. Гонят их в цепях, сажают в тюрьмы, мучают на каторгах, и они идут, идут по России, гремят цепями и молчат. Вечно молчат. Долго ли они будут молчать? И царь на престоле сидит в крови, и жандармы в крови, и люди все терпят, терпят, и молчат, как мыши. О боже!..

– Слышите? Как вы полагаете: в здравом она уме? – съязвил подпоручик, отпущенный наконец Елизаром Елизаровичем.

Капитан напомнил:

– Вы, господин Юсков, вправе потребовать у ротмистра расследования: почему ваша дочь оказалась в тюремной больнице. Разве ее туда определил суд? И почему отправляют под конвоем? Или вы отказались от дочери?

– И в помышлении не было, – воспрял Елизар Елизарович. – До полковника Зубова дойду, до губернатора, до Сената! А ну, Дарья, пойдем к ротмистру!

Она покачала головой:

– Я свое прошла. Меня увезет «Россия».

Капитан подсказал: оставить Дарьюшку на пароходе с конвойным солдатом, которому поручено доставить больную в Красноярскую психиатрическую больницу, а с жандармским подпоручиком пойти к ротмистру.

Подпоручик ликовал: физиономия уцелела. А тюремные стены непроглядны: на то и тюрьма, чтоб творить насилие.

Ротмистр, конечно, обещал строжайшее расследование заявления господина Юскова, хотя: «Если ваша дочь невменяемая, то как же можно всерьез принять ее слова? Она и царя помышляет свергнуть?»

Елизар Елизарович, поддержанный капитаном, потребовал освободить больную от конвоя. Ротмистр согласился освободить на поруки с условием, что Юсков непременно доставит дочь в больницу с пакетом, и только после того, как будет получен из губернской больницы протокол медицинского освидетельствования, в котором подтвердится, что Дарья Юскова больная, дело по обвинению ее в государственном преступлении будет закрыто ротмистром.

Пришлось Елизару Елизаровичу, не теряя времени, слетать на тройке в Абаканское к своему управляющему, чтобы тот за время его отсутствия отправил бы необходимые товары с пристани Сорокиной в Урянхай и сам поехал туда бы, чтобы вовремя перегнать закупленный скот через Саяны.

Елизар Елизарович собрался в дорогу не один, а, конечно, с Аннушкой, чтоб помогала глядеть за дочерью. Смиренный управляющий не возражал: ничего не поделаешь, коль в лапах медведя!..

III

Тимофей сидел в переднем углу и все еще никак не мог поверить, что Дарьюшка сошла с ума. Она его ждала, Дарьюшка! Мучилась, вынесла издевательства, но не уступила жестокому отцу: не вышла замуж за есаула Потылицына. А он, Тимофей, думал, что она давно замужем, потому и на письма его никто не отвечал из Белой Елани. Оказывается, ни одно письмо не дошло!..

Хотя он был награжден четырьмя Георгиевскими крестами, но на груди у него сверкал один золотой.

Остатки разбитой дивизии, в которой служил Тимофей, еще в Смоленске влились в новую сформированную дивизию, а прапорщик Боровиков со штабом полковника Толстова прибыл в Красноярский гарнизон, а из гарнизона – в отпуск домой.

Домой ли! Что он здесь оставил, в Белой Елани? Надеялся встретиться с Дарьюшкой, узнать, в чем дело, и вот – удар. Хотел было немедленно повернуть обратно, чтоб захватить пароход, но удержали земляки Зырян, Головня, политссыльный Крачковский.

– Побудь с нами, Тимофей Прокопьевич, не брезгуй. Да и пароход не захватишь. А Дарью найдешь в Красноярске – туда ее увез живоглот.

И Тимофей остался погостить.

Ланюшка потчевала дорогого гостя:

– Блинчиков отведай, Тима.

– Спасибо, тетя Ланя.

– Отведай, отведай. Не обижай.

Ольга-приискательница, бедовая вдовушка, подсела к Тимофею, вытеснив старого Зыряна, певуче проговорила:

– Не видела тебя, когда ты здесь жил до войны. Влюбилась бы, истинный Бог. Сила у тебя, вижу, таежная. С такой силой золото брать.

– Не для меня золото, – буркнул Тимофей, косясь на Ольгу.

– Ой ли? На золото и царь падок.

– А я с царем не в одной упряжке.

– В чьей же ты упряжке?

– В рабочей.

– При «вашем благородии»?

– «Благородие» не для меня. Сниму погоны, придет время.

– Кузнец? – щурилась Ольга и, взяв стакан с самогонкой, смеясь, проговорила: – Кручина – не лучина, милый. Догорит в сердце и дыму не оставит. Выпей со мной, чтоб догорела кручинушка. Я ведь тоже на золото не падка, а пошла в тайгу, чтоб самое себя испытать. И золото ко мне пошло. Спроси у приискателей: у кого в руках фарт? Про меня скажут. А фарт мой со слезами напополам. На Бодайбо проживала с отцом: замуж вышла в шестнадцать лет и не успела повенчаться – явился на прииск ротмистр Терещенко да учинил побоище рабочих. Не люди – звери с ружьями. И овдовела я до венца. Легко ли? А потом вывезли жандармы с прииска и толкнули: катитесь дальше от Лены! Чтоб духу вашего не было. И докатились мы с отцом до Благодатного. Только чья здесь благодать?

– Понятно чья, не для рабочих.

– Тогда скажи: как же вы там, на позициях, не думаете, за кого воюете? За царя ведь. За самодержавие. За ухоздвиговых и живоглотов. И погоны и кресты из царских рук. Чрез генералов царских. Или нет?

Тимофей встряхнул русым чубом и внимательно поглядел на новоявленную пропагандистку.

– Што глянул так?

– Выпьем лучше, приискательница фартовая.