Наступило молчание, изредка перебиваемое пением птиц за окном. Корпус находился за городом, поэтому шумной людской суеты здесь не наблюдалось.

— Фирдес, знаю я, что с Адиялем.

— Что? Как ты…

— Со мной было то же. После смерти Агаты, когда я оставил детей у Эверарда Медбера. Тогда я, сказав, что еду исполнять долг перед государством, на самом деле желал убежать от реальности, не оглядываясь. Каждую минуту, когда в глазах я видел мальчиков… вспоминал её. И со мной происходило страшное. Сердцебиение ускорялось, дыхание учащалось, руки дрожали, не контролировались мною. Это сущий кошмар… Не знаю я, что это было такое.

— О Боже… Тогда ты писал письма в лагерь по ночам, чтобы…

— Да, Фирдес. Чтобы ни ты, ни Дориан не видели этого. Я всегда винил себя за смерть Агаты. И всегда винил себя за то, что оставил детей без их матери, а затем и без отца. — Голос задрожал, как и губы. Отсенберд, увидев это, положил руку на плечо товарища в привычной уже для себя манере (так он пытался оказывать поддержку, ведь словами он этого выражать не умел). — Я в норме. С моим младшим сыном то же самое, что и со мной. Я знаю, я вижу, чувствую. Все его действия нацелены на то, чтобы заглушить боль в душе. Но он запутался… как и я когда-то.

— Может, ты поговоришь с ним?

— Думаешь, он станет слушать?

— Думаю, конечно станет! Он твой сын, и он тебя любит. Ты бы видел, что с ним было, когда ты упал…

— Сможешь нас оставить?

— Не спрашивай, друг, — сказал Отсенберд и, открыв дверь, подозвал сидящего на стуле Адияля, который дрожал словно котенок во время грозы.

— Папа! — выкрикнул Адияль и набросился на отца с объятиями, как в те времена, когда он был совсем малышом. Отсенберд улыбнулся, закрыл дверь.

Отец тоже обнял его. Очень крепко. По щеке у него пошла слеза, и он сказал:

— Какой ты у меня уже взрослый! Как быстро вы растёте…

— Папа, что со мной… я не понимаю, правда… — тоже плача, произнёс Адияль кривящимся голосом.

— Всё хорошо, сын. Ты молодец, мы вместе пройдём этот путь! Я верю в тебя, знаю, что ты справишься. Ты же мой сын! — ответил отец.

— Отец, возможно ли, если впредь я теперь буду… не знаю, как сказать… — судорожно начал говорить Адияль спустя несколько минут безмолвных объятий. — В общем, я бы хотел отныне быть отдельно от вас. Дело в том, что я на турнире встретил… познакомился с другом. Ну, помнишь Артура? Я бы желал, если возможно… Мне с ним почему-то спокойнее…

Вэйрад ещё раз потрепал сына по его роскошной кудрявой шевелюре пепельно-русого цвета и ответил, ласково, с добрым отцовским взглядом:

— Хорошо. Это будет очень даже хорошо.

Адияль удивился столь для него внезапному ответу отца, однако Вэйрад, будучи тем, кто прошёл через эти трудности, прекрасно понимал сына. Ему и самому приходилось на время уходить от семьи, чтобы разобраться в себе.

Однако вскоре уже оказалось не до разъединения: пришёл указ от лица короля Невервилля о немедленном сборе всех военных сил коалиции вновь. На этот раз речь шла об освободительной операции в княжестве Ибиз.

XV.

— Знаете, отвечая на ваш вопрос, я вспоминаю замечательные горы. На моей Родине с западных краев лежат «столбы миросотворения» — вздымающиеся до облаков горы, — говорил старец размеренно, даже медленно, не спеша, с расстановкой. Выглядел он, конечно, как самый настоящий нищий, хотя, по сути, сейчас он именно им и являлся, как и все беженцы. — Побывав там однажды, я уже не мог не ездить туда каждый год. Место очень красивое, дарующее покой и уединение с природой, с нашим с вами общим истоком. Стоишь среди этих каменных гигантов, вдыхаешь безупречно чистый, свежий воздух, не оскверненный человеческой злобой. Ей там быть и не положено, а как же! Там всё самое дурное, что есть в нас, уходит, изливается из души. Потому я и езжу… ездил туда. Я искренне убеждён, господин, что счастье человека в его чистоте перед самим собой и Господом. Знаю, знаю, на севере иное восприятие религии. Но всяко мы едины с вами, и правда в том, что не важно, кто прав, а кто нет, а в том, что все мы в ответе перед самими собой. Очиститься нельзя, если ты не познал свои ошибки, а без этого ты не будешь счастлив. Горы, друг мой, не волшебное место, а место, которое возвращает тебя к твоему началу. Место, где ты ближе всего к тому концу мира, где твоя душа стремится к очищению. Понимаете вы меня?

— Отчасти, господин, — ответил Зельман Златогривый. — Я верю в то, что мы в ответе за себя перед самими собой и что лишь мы способны познать свою неправоту и принять путь истины. Правда, единение с природой… не понимаю, в чем смысл?

— Друг мой, смысл искать — первая и роковая ошибка. Его нет, во всей человеческой истории нет смысла. Есть лишь цели, которые преследуют люди, не видя естественного. То, что им надо, перед ними и в их руках лежит, но вместо того, чтобы взглянуть на ладони, они получают большее наслаждение от того, как отбирают нужное у других, прежде сами придумывая себе запреты к словесности! А как же! Попросить нельзя — можно лишь отобрать. Вот и снова я… право, спать пора, голова болит, вновь злиться начинаю, а тогда и сердце неспокойно.

— Доброй ночи, — попрощался Зельман. Далее он ещё несколько часов к ряду думал и думал о том, что же всё-таки имел в виду старец. Казалось, суть близка, и он её чувствует, но не видит.

Наконец он дождался известий об исходе сражения Лерилина и Дэргана. Узнав о триумфальном успехе, Златогривый от радости пустил слезу.

На следующее утро к королю Невервилля пришёл посол Игъвара с требованием о заключении мира. И заранее с ним пришли положения этого самого мира. Условия, изложенные на бумагах, как было уже ясно, звучали отнюдь не в пользу Невервилля. Зельман Златогривый, не став принимать всерьёз эту наглость со стороны врага, ответил тонко и иронично: «К сожалению, я вынужден отказаться от Вашего щедрого и, несомненно, выгодного предложения в силу некоторых обстоятельств. Таких как, например, тысячи солдат, готовых глотки разорвать недругам за свою Родину. При всем желании перечить им я бы не хотел: это глупо и бессмысленно. Но поверьте, Ваше Превосходительство, при нашей последующей