В. Ильина, Вл. Амфитеатрова-Кадашева, В. Ларионова, А. Лютера, Г. Мейера, П. Перова, И. Сургучева, Е. Тарусского (Рышкова) и др. Со временем одни авторы отходили в лучший мир, другие отказывались от сотрудничества, третьи — «перебегали» в конкурирующие издания, от четвертых газета удалялась сама, пятые оказывались заподозренными (уличенными) в работе на врага… Помимо того, что газета нуждалась в свежих силах, для доказательства ее связи с родиной нужны были «голоса из России», и не только в виде «информации с мест», благодарственных писем читателей, фотографий военнопленных или «весточек, найденных на поле боя», но и развернутых статей на разнообразные темы. Беллетристику газета принципиально не печатала (редкие исключения не в счет), воспоминания в газете были не в чести, разве что актуальные. Хоть подавай объявление: требуются публицисты, очеркисты, фельетонисты и т. п. с опытом работы и жизни в СССР.

Требуются — да, но как преодолеть недоверие к людям с «той» стороны, когда, по мнению части эмиграции, даже физически человек на родине катастрофически изменился за двадцать с лишним лет советизации, выродился. Напомним, как поражен был И. Шмелев, обнаружив во время войны, при личной встрече в Париже с недавним «подсоветским», что им есть о чем говорить друг с другом. С другой стороны, Берлин неохотно допускал сотрудников «Нового слова» на оккупированную территорию СССР. Н. Февр, одно время секретарь редакции «Нового слова», писал в своих воспоминаниях, что русской газете, «издающейся в Берлине, понадобилось ровно полгода, чтобы выхлопотать соответствующее разрешение»2. Трудно понять, чем были вызваны такие ограничения в «командировках» для журналистов «Нового слова», разве что и на них распространялось сомнение вышестоящих инстанций в том, что эмигранты способны разумно представить ситуацию в России.

Если верить редакционной врезке, впервые советский автор — Николай Терлецкий — был допущен на страницы «Нового слова» 2 ноября 1941 года с очерком «Дорога на Умань»3. Но Н. Терлецкий не прижился в газете, здесь была помещена всего лишь еще одна его публикация — рассказ «Черные слезы»4. Сведениями о Н. Терлецком мы не располагаем. Разве что можем припомнить его тезку, русско-чешского писателя Николая Терлецкого (1903–1994).

Весной 1942 года, при публикации фельетона Николая Иркутского «Большие забияки»5, газета оповестила читателей о том, что «семья постоянных сотрудников «Нового слова» пополняется новыми членами — журналистами советской формации. К числу их относится и Н. Иркутский». Николай Иркутский наиболее известен циклом своих очерков «Германия, какой я ее видел», который в 1942 году едва ли не циркулярно печатался в газетах, издававшихся не только на русском, но и на других языках народов СССР (например: белорусском, латышском, литовском). Полагаем, что «Николай Иркутский» — псевдоним одного из сотрудников «Нового слова». Что заставляет нас усомниться в достоверности аттестации, выданной газетой? В 1942 году в Берлине, в Русском национальном издательстве, вышла книга Бориса Солоневича «Рука адмирала». Рецензию на нее, не слишком благожелательную, написал все тот же Н. Иркутский6. Полагаем, что бывшему советскому журналисту не по чину было бы давать оценку работе известного эмигрантского публициста, писателя, к тому же — беглеца из советских лагерей, к тому же — недавнего собственного корреспондента «Нового слова». Скорее такую работу могли поручить кому-нибудь из давних эмигрантов. Н. Иркутский продержался в «семье постоянных сотрудников» «Нового слова» недолго, но вообще из печати не выпал, в 1943–1944 годах его имя время от времени встречается в разных других изданиях.

Опустим несколько любопытных перьев, появлявшихся в «Новом слове» в 1942–1943 годах: Горский, Иванов, Торопов… Заметим лишь, что абсолютное большинство авторов (и не только б. советских граждан), работавших в русской поднемецкой печати, собственным именам предпочитало псевдонимы и криптонимы. Одни — по соображениям этическим, другие — эстетическим, третьи — стилистическим и прочим традиционным мотивам, но чаще всего — из опасений обнародованием анкетных данных нанести вред своим родным и близким на Большой земле. Размахивавших своим именем было немного и потому, что время от времени в среде «агитаторов и пропагандистов» возникали сомнения в долговечности «новой Европы». Конечно, организаторы и кураторы оккупационной печати были заинтересованы в том, чтобы на страницах газет действовали подлинные, а не вымышленные имена авторов, но, насколько нам известно, насильно никого не принуждали выступать в печати под настоящим именем, разве что уж очень большая была нужда; например, не выпускать же на газетное поле под псевдонимом Героев Советского Союза летчиков Б. Антилевского и С. Бычкова, оказавшихся в плену.

Обратимся к нашему герою.

Ростислав Николаевич Александров (1911–1947, Германия), литературный критик, историк литературы, публицист, поэт, шахматный композитор. В 1930 году поступил в Ленинградский геолого-разведочный институт7. В 1931 году ушел из геологов на математическое отделение Ленинградского университета. В1932 году перевелся на литературное отделение Ленинградского института истории и лингвистики (ЛИФЛИ)8.

На этом остановил поиски своего предназначения. Не позднее начала 193о-х годов вошел в литературную группу журнала «Резец». Во второй половине 1930-х годов выступал с критическими статьями и рецензиями в журнале «Звезда»9. Судя по анкете, на 1932 год — член редакции журнала «Шахматы в СССР». В 1941 году соискатель (ученик В.В. Гиппиуса) Ленинградского университета на звание кандидата филологических наук. Диссертация про Н.В. Гоголя и В.Г. Белинского10. Понятно, какой могла быть такая диссертация в 1941 году. Быть Р.Н. Александрову профессором!

Но 15 ноября 1942 года в «Новом слове» (№ 91) публикация: «В Ленинграде, Саратове, Ростове, Пятигорске…» Беседуют днепропетровский корреспондент «Нового слова» Е.Р. Островский (он же — Е.Р. Романов, один из будущих лидеров Народно-трудового союза [НТС]) и эвакуированный из Ленинграда в марте 1942 года доцент Ленинградского университета Ростислав Алов. В «ленинградской» части статьи — рассказ о жизни города в блокаду, упоминаются семьи проф. В.Е. Евгеньева-Максимова и директора Эрмитажа академика И.А. Орбели, историк литературы B.C. Спиридонов, внук Аполлона Григорьева, заслуженный деятель искусств Троицкий, проф. М.К. Азадовский, скончавшиеся на первом этапе блокады ленинградские ученые O.K. Житомирский, В.В. Гиппиус, Н.П. Андреев, Б.М. Энгельгардт, В.Л. Комарович и др. В беседе затронуты и дежурные темы, обозначенные рубриками: «Исход иудеев», «Зверства большевиков» («В Микоян-Шахаре [Карачаевске], куда я попал на второй день после ухода большевиков, они сожгли заживо 340 политзаключенных. <… > На вокзале Ростова-на-Дону, бежавшие большевики прицепили к поезду с политическими заключенными, находившимися в запертых теплушках, две цистерны с горючим и подожгли состав. <… > Теперь, когда я попал на Украину, я слышу здесь то же самое: о сожженных политических заключенных в харьковской тюрьме, о расстреле детей — учеников ремесленных училищ <…>»). Полагаем, что в какой-то степени корреспондентом или в редакции «Нового слова» беседа была разукрашена — прием, к которому в