Габриэл поднялся с невидящим взглядом:

— Смерть давно ходит за мной по пятам…

И вдруг запнулся, рассеяно глянул на Хилого, поняв, что даже настоящего имени его не знает, только прозвище. Глупое, бессмысленное прозвище.

— Как твое имя?

Полукровка замялся.

— Эгберт, — впервые со смерти отца открылся он. — Мое имя Эгберт, господин.

— Прощай, Эгберт, — шепнул темный эльф.

Рядом с нетронутым заказом поблескивал золотой пейс. Гномы продолжали напевать и чадить горьким дымом. На улице лило, как из ведра. Огонь в очаге почти погас.

Полукровка выдохнул — на душе скребли кошки. Был только один способ утолить все его печали.

— Эй, хозяйка, — крикнул он гоблинше, — неси крепкой гранатовой наливки! И побыстрей!

* * *

— Триста мешков зерна, сто бушелей яблок, сто бушелей груш, десять галлонов янтарного эля и столько же красного вина, тридцать пудов орехов, пятьсот головок сыра, пять бочек лосося, пять бочек тунца, сто галлонов меда, пятьсот стоунов солонины и столько же вяленого мяса, двадцать тюков не крашенного льна, сорок — шерстяного полотна, столько же халлийского шелка, сотня унций жемчуга и белых самоцветов, триста мотков белых, черных, зеленых и розовых ниток — куплено. — Хегельдер повернул в следующий торговый ряд и вспомнил: — Чуть не забыл, Остин просил привезти шелковую бумагу и мускусные чернила. А Люка — тюк пеньки и отрез кожи.

Узкие, забитые покупателями ряды, полнились голосами, криками, блеском роскошных одежд богачей и дырами на истлевшем тряпье бедняков.

Хегельдер отыскал глазами лавку с письменными принадлежностями. Она была заставленная металлическими чернильницами, стальными подставками для бумаг, завешана кипами чистых стопок разных расцветок и размеров: тисненной, с перламутровым напылением, с блестящим узором на краях, и самой дешевой серо-белой; были там и книги с кожаным переплетом, и узкие дневники с блестящими корочками, и иные нужные для письма вещицы.

Эльф махнул рукой. Пятеро его спутников, скрываясь под капюшонами, бесшумно тронулись, неся часть купленного в руках, а часть в седельных сумках. В торговом грохоте Перворожденные плыли невесомо и ловко. Эллион бросал в сторону Габриэла странные взгляды с самого утра. Шерл был непринужден и делал вид, что не понимает, однако от него не ускользнуло, что в глубине ярких небесных глаз лучника оживали сомнение и даже гнев. Похоже, Эллион прознал о его вчерашнем двухчасовом исчезновении из съемной комнаты, и это могло стать угрозой замыслу Габриэла.

Мимо проехал позолоченный экипаж. В соседнем ряду покупатели бросились в рассыпную, прижимаясь к торговым лавкам — по середине шагали два мула, таща за собой три сцепленных телеги. Слева покупатель — гном торговался с купцом — зеленым гоблином.

— Не-е, — качал головой гном, — дорого, очень дорого! Я куплю такой же молот вон там в два раза дешевле. И он будет ничуть не хуже твоего, клянусь бородой!

— Где там? У Карха Шарипа? — Зашипел купец, разворачиваясь, куда махнул гном, — подлый и завистливый шакал! Он всегда сбивает цену, и продает свой товар чуть дешевле, чем я! — Он погрозил кулаком в воздух, — но почтенный мастер гном, качество у Шарипа — тьфу, никакого, будь я проклят Манной Дамар, если брешу, — купец поцеловал левую ладонь и вскинул в небо. — Купите у него молот, и он развалиться через месяц. Ай, будет плохо.

Гном подергал бородой, поиграл кустистыми бровями, нависавшими над глазами крыльями:

— Не врешь?

— Как можно, почтенный мастер.

— Двести пейсов.

— Триста.

— Двести пятьдесят.

— Двести восемьдесят.

— Двести семьдесят…

— Двести семьдесят пять.

— Идет, — махнул гном наотмашь. — Покупаю.

Купец хлопнул в ладоши и потянулся за молотом. Стальная головка в пять футов длиной поймала солнечный блик и вспыхнула белым пламенем. Гном снял с пояса набитый монетами мешочек и стал развязывать тесемку.

Эльфы шли дальше. Справа тянулись лавки с посудой, прямыми и кривыми ножами и кинжалами, бусами, ожерельями и кольцами с самоцветами всех цветов радуги, легкими платками и ажурными тканями, сапогами и туфлями на любой вкус и размер, мягкими коврами и ворсистыми паласами, кувшинами и горшками с восточными сладостями и специями.

Денек выдался теплый — без малейшего ветерка. С утра распогодилось, ливший всю ночь дождь, стих, а по ясной синеве гуляли ворохи белых облаков, временами брызгая редкими каплями. На востоке полыхал красный шар. Воздух звенел песнью цикад и стрекоз. Несмотря на близость гор, весна ощущалась в каждом солнечном блике, пении ветра и шепоте насекомых.

Закупив товара, эльфы поспешили к гостиному двору — задерживаться в Аяс-Ирите они не планировали; думали уезжать сразу после полудня. Но видно, сама судьба вела их, не иначе. Подхваченные неожиданным течением пестрой толпы, они невольно вывернули на площадь, охваченную кольцом колонн и венчанную с севера двухэтажным домом старосты. Ту самую, где вчера в колодках умер забитый белый гоблин, а после — в глубокой печали прошествовали пленные под конвоем свистящих плетей.

Шум оборвался, наступила тишина. Только позвякивали браслеты и бусы, поскрипывали кожаные штаны и куртки, постукивали каблучки туфелек, да бряцало оружие на поясах и за спинами. Сбрызнул мелкий дождь. Воздух стал прозрачен и свеж.

Левеандил толкнул брата локтем.

— Смотрите.

У колодок толпились закованные в сверкающе панцири стражники. Щиты грязно-землистого цвета отсверкивали зелеными бликами, стяг с двумя перехлестнутыми серпами, выбитый поверх металла горел, как разведенный в очаге огонь и резал глаза. Староста, с задранным кверху подбородков, стоял рядом и постукивал загнутым носком башмака о камень.

— Так его, наглеца, — шипел он, подергивая крючковатым носом, — теперь научится покорности, эльфийская гадина.

Стража расступилась — в колодках висело тело. Габриэл прищурился — заключенный оказался высоким и до изнеможения худым. Рубаху с него сорвали, и тонкая кожа с отливом теплого золота светилась, хотя его предплечья, руки и грудь покрывали свинцово-черные пятна и бардовые борозды; его били много и нещадно. Босые ступни почернели от пыток. Коротко стриженная голова, забитая в узкое отверстие конструкции свисала на уровне груди и лицо скрывалось в холодной тени, но эльфы узнали б сородича даже ослепнув.

Мьямер зашипел: в колодках висел молодой пленный эльф, улыбнувшийся им вчера! Еще бы, достоинство и гордость, которую эльфы не теряли даже стоя на коленях, до визга раздражала гоблинов и орков. Как ни пытались эти грязные мерзавцы выбить из Детей Рассвета мужество и укротить непокорный нрав, им не удавалось. Они забивали эльфов досмерти, мучали пытками, наказывали хуже скотины много сотен лет, но сломить гордого духа светлого народа так и не сумели.