Шрифт:
Закладка:
Ну, это не совсем верно. Я его не переписывал, просто превратил в повествование. Однако изменение формы не должно сказываться на содержании. Если вы считаете, что я позволяю себе вольности по части содержания, это другое дело. Много вольностей я себе позволяю?
Не знаю. Временами что-то звучит неправильно, но указать пальцем, что именно, я не могу. Могу сказать только одно: ваш вариант не кажется мне похожим на то, что я вам говорила. Ладно, молчу. Доберемся до конца, тогда и будем решать. Продолжайте.
Хорошо.
Если Кэрол слишком жестка, то она, Марго, слишком мягка и готова признать это. Ведь это она плакала, когда топили новорожденных котят, она затыкала уши, когда уводимый на заклание барашек блеял от страха, блеял и блеял. В прежние годы она, когда над ней посмеивались за мягкосердие, злилась и спорила, но теперь, на четвертом десятке лет, считает, что стыдиться ей было нечего.
Кэрол говорит, что не понимает, зачем Джон приехал на семейное сборище, но для нее, для Марго, объяснение очевидно. Джон привез отца в любимые места своего детства – отца, которому вряд ли многим больше шестидесяти, но выглядит он как старик на последнем издыхании, – привез, чтобы отец набрался здесь сил или, если набраться сил ему не удастся, смог попрощаться с родными местами. На ее взгляд, это исполнение сыновнего долга, которое она может лишь от души одобрить.
Она отыскивает Джона за упаковочным сараем: он возится там с мотором своей машины – или делает вид, что возится.
– Что-то не так? – спрашивает она.
– Перегревается, – отвечает Джон. – На Дю-Тойтсклофе пришлось дважды останавливаться, ждать, когда остынет.
– Ты бы попросил Михиеля посмотреть. Михиель знает о машинах все.
– Михиель занят гостями. Сам починю.
По ее понятиям, Михиель только порадовался бы любому предлогу, который позволит ему улизнуть от гостей, однако она на своем не настаивает. Она знает мужчин и мужское упрямство, знает, что мужчина скорее будет бесконечно возиться с задачей, которая ему не по зубам, чем попросит о помощи другого мужчину.
– Так ты на этом по Кейптауну и ездишь? – спрашивает она, подразумевая под «этим» однотонный пикап «датсун», грузовичок, который ассоциируется у нее с фермерами и строителями. – Зачем тебе грузовик?
– Вещь полезная, – отвечает он, не объясняя, однако, в чем эта полезность состоит.
Она поневоле разулыбалась, когда он появился на ферме, правя грузовичком, – бородатый, нечесаный, в шутовских каких-то очках, с сидевшим рядом с ним, смахивавшим на мумию отцом, напряженным, скованным. Надо было их сфотографировать. И хорошо бы еще поговорить с Джоном о его прическе. Однако ледок, выросший между ними, пока не сломан, так что с задушевными разговорами придется обождать.
– Ну ладно, – говорит она. – Мне велели позвать тебя к чаю, к чаю и мельктерту[111], который испекла тетя Джой.
– За минуту приду, – обещает он.
Разговор ведется на африкаансе. Джон говорит на этом языке с запинками, Марго подозревает, что ее английский лучше его африкаанса, хотя живет она в глуши, в platteland[112], и случай поговорить по-английски выпадает ей редко. Однако на африкаансе они разговаривали друг с другом еще в детстве, да и не хочется ей унижать Джона предложением перейти на другой язык.
В том, что его африкаанс ухудшился, она винит переезд в Кейптаун, учебу в «английской» школе и «английском» университете, а затем жизнь за границей, где ни слова на африкаансе не услышишь. In ’n minuut, сказал он: «за минуту». Род синтаксической неправильности, за которую немедля ухватилась бы и спародировала ее Кэрол. «In ’n minuut sal meneer sy tee kom geniet», – сказала бы Кэрол: Его лордство появится за минуту и примет участие в чаепитии. Надо будет постараться оградить его от сестры или, по крайней мере, упросить Кэрол быть с ним помилосерднее эти несколько дней.
Вечером она усаживает его за стол рядом с собой. На ферме ужинают тем, что не было съедено за день, остатками главного блюда дня: холодной бараниной, разогретым рисом и тем, что сходит здесь за салат, – молодой фасолью под уксусом.
Она отмечает, что блюдо с бараниной он передает соседу, ничего себе на тарелку не положив.
– Ты не ешь баранину, Джон? – тоном ласковой участливости спрашивает сидящая на другом конце стола Кэрол.
– Не сегодня, спасибо, – отвечает Джон. – Ek het my vanmiddag dik gevreet. – За обедом наелся, как свинья.
– То есть ты все же не вегетарианец. Не стал вегетарианцем, пока жил за морем.
– Не строгий вегетарианец. Dis nie ’n woord waarvan ek hou nie. As ’n mens verkies om nie so veel vleis te eet nie…
Само это слово ему, похоже, не нравится. Если человек решает не есть слишком много мяса…
– Ja? – подхватывает Кэрол. – As ’n mens so verkies, dan?.. – Если ты так решаешь, то – что?..
Теперь на него смотрят все. Он начинает краснеть. Ясно, что он не представляет, как отвратить от себя благодушное любопытство сидящих с ним за столом людей. Если он бледнее и тощее, чем полагается быть порядочному южноафриканцу, так, может, объясняется это не тем, что он слишком долго увязал в снегах Северной Америки, а тем, что слишком долго обходился без доброй баранины из Кару? As ’n mens verkies… Интересно, что он скажет дальше.
Краска совсем уже залила его лицо. Взрослый мужчина, а краснеет, как девочка. Пора вмешаться. Чтобы ободрить его, она кладет ладонь ему на руку:
– Jy wil seker sê, John, ons het almal ons voorkeure, у каждого свои предпочтения.
– Voorkeure, – повторяет он, – ons fiemies.
Предпочтения, наши глупенькие капризы.
Он протыкает вилкой зеленую фасолину и отправляет ее в рот.
Стоит декабрь, а в декабре темнеет лишь далеко за девять. Однако воздух высокого плато девственно чист, и света луны и звезд хватает, чтобы видеть, куда ты ступаешь. И потому после ужина они отправляются на прогулку, обходя по широкой дуге скопление хижин, в которых живут рабочие фермы.
– Спасибо за спасение, – говорит он.
– Ты же знаешь Кэрол, – отвечает она. – Глаз у нее всегда был острый. Острый глаз и острый язык. Как твой отец?
– Подавлен. Тебе, я полагаю, известно, что его брак с матерью безоблачным
