– А ты не можешь оставить здесь отца и после приехать за ним? Он отдохнет, наберется сил. У него нездоровый вид.

– Он не останется. Отец – человек непоседливый. Куда бы он ни попал, ему хочется оказаться где-то еще. И чем сильнее он стареет, тем острее становится эта потребность. Что-то вроде зуда. Он просто не способен сидеть на месте. А кроме того, ему нужно вернуться на работу. Он к ней очень серьезно относится.

В главном доме фермы тихо. Они проскальзывают в него через заднюю дверь.

– Спокойной ночи, – говорит она. – Крепкого сна.

Войдя в свою комнату, она спешит забраться в постель. Ей хочется заснуть к тому времени, когда в дом вернутся ее сестра и зять, или, по крайней мере, иметь возможность притвориться спящей. Лучше бы обойтись без их расспросов о том, что произошло во время ее прогулки с Джоном. Кэрол, дай ей хоть половину шанса, вытянет из нее все. «Я любил тебя, когда мне было шесть лет; и ты определила чувства, которые я испытывал к другим любимым мною женщинам». Ничего себе заявление! На самом деле, ничего себе комплимент! А сама она? Что происходило в ее шестилетнем сердце, когда в его бушевали преждевременные страсти? Она согласилась выйти за него замуж, это точно, однако думала ли при этом, что они любят друг друга? Если и думала, воспоминаний об этом у нее не сохранилось. Но слова Джона определенно согрели ей сердце. Какой странный он человек, этот ее кузен! И странность получена им не от кутзеевской родни – тут она уверена, в конце концов, она и сама наполовину Кутзее, – стало быть, от матери, от Мейеров, или как они звались… Мейеры из Восточно-Капской провинции. Мейеры, Меиры, Меринги.

Тут она засыпает.

– Уж больно он надменен, – говорит Кэрол. – Слишком высокого мнения о себе. Не может опуститься до того, чтобы разговаривать с обычными людьми. Если он не возится со своей машиной, то сидит в углу и книжку читает. И почему он не стрижется? Каждый раз, как он попадается мне на глаза, у меня руки чешутся связать его, нахлобучить ему на голову миску для пудинга и обкорнать эти жуткие сальные пряди.

– Волосы у него вовсе не сальные, – возражает она, – просто слишком длинные. По-моему, он моет их самым обычным мылом. Оттого они так и рассыпаются. И он застенчив, а не надменен. И потому необщителен. Не суди его слишком строго, он интересный человек.

– А за тобой он просто-напросто ухлестывает. Все это видят. И ты с ним флиртуешь. Ты, его кузина! Постыдилась бы. Вот скажи, почему он не женат? Может, он гомосексуалист, а? Moffie?[115]

Ей никогда не удается понять, всерьез говорит Кэрол или просто пытается ее спровоцировать. Даже здесь, на ферме, Кэрол разгуливает в белых слаксах и блузках с низкими вырезами – ноги в сандалиях на высоких каблучках, руки в тяжелых браслетах. Одежду она, по ее словам, покупает во Франкфурте, во время деловых поездок мужа. Конечно, все прочие выглядят рядом с ней одетыми слишком степенно, безвкусно – самой настоящей деревенской родней. Она и Клаус живут в Сэндтоне, в насчитывающем двенадцать комнат особняке англоамериканца, который не берет с них платы за жилье, – а при особняке имеются конюшни с пони для игры в поло и конюхом; правда, сидеть на лошади никто там не умеет. Детей у них пока нет; детей они заведут, уведомила ее Кэрол, когда окончательно обоснуются. Обосноваться окончательно – значит обосноваться в Америке.

В кругах Сэндтона, в которых вращаются она и Клаус, распространены, доверительно сообщает Кэрол, очень передовые взгляды. Какие именно, Кэрол не говорит, а она, Марго, спрашивать об этом не хочет, однако ей представляется, что относятся они к сексу.

Это я вам напечатать не позволю. Нельзя так отзываться о Кэрол.

Это всего лишь то, что вы говорили.

Да, но нельзя же записывать каждое мое слово и разносить его по всему свету. На это я никогда не соглашусь. Да Кэрол просто-напросто разговаривать со мной перестанет.

Хорошо, я уберу это или смягчу, обещаю. Вы просто дослушайте меня до конца. Продолжаю?

Продолжайте.

Кэрол совсем оторвалась от своих корней. В ней не осталось даже сходства с той plattelandse meisie, сельской девушкой, какой она когда-то была. Если Кэрол и похожа на кого-то, так на немку – загорелую блондинку с аккуратно уложенными волосами и эффектно подведенными глазами. Статная, большегрудая, тридцати с небольшим лет женщина. Фрау доктор Мюллер. Если фрау доктор Мюллер надумает пофлиртовать с кузеном Джоном на принятый в Сэндтоне манер, долго ли удастся продержаться кузену Джону? Любовь есть возможность открыть свое сердце любимому человеку, говорит он. Что ответила бы на это Кэрол? Нечего и сомневаться, Кэрол смогла бы преподать ему один-другой урок любви – во всяком случае, любви в передовом ее варианте.

Джон не moffie: она достаточно разбирается в мужчинах, чтобы понять это. Однако в нем есть что-то сухое, холодное, если и не бесполое, то безразличное – в том смысле, в каком ребенок безразличен к сексу. В жизни его наверняка были женщины, не в Южной Африке, так в Америке, хоть Джон и не говорит о них ни слова. И если Джон взял себе это – открывать свое сердце – за правило, то человек он необычный: судя по ее опыту, ничто не дается мужчинам с бо́льшим трудом.

Сама она замужем уже десять лет. Десять лет назад она попрощалась с Карнарвоном, где работала секретаршей в конторе юриста, и перебралась на ферму мужа – к востоку от Миддлпоса, на плато Роггевельд – там, если ей улыбнется удача, если Бог будет милостив к ней, она и проживет до конца своих дней.

Ферма – это их дом, Heim[116], однако проводить в нем столько времени, сколько ей хочется, она не может. Овцеводство денег больше не приносит – во всяком случае, на голом, засушливом Роггевельде, – и, чтобы сводить концы с концами, ей пришлось снова начать работать, на этот раз в Кальвинии, бухгалтером тамошнего отеля. Четыре ночи в неделю, с понедельника по четверг, она проводит в отеле; по пятницам муж приезжает за ней и увозит ее на ферму, а ранним утром понедельника возвращает в Кальвинию.

Несмотря на эти еженедельные разлуки – у нее от них сердце ноет, она ненавидит свою мрачную комнату