И в этом штабе у нас были «свои». Комендантом штаба был полковник А.Ф. Штейн, бывший командир 12-й роты еще мирного времени, а одним из младших адъютантов – Александр Якимович первый. Приехал я прямо в избу к Штейну. Часов в 7 вечера пошел в столовую палатку к ужину. Собралось офицеров человек двадцать. Представили меня великому князю. Павла Александровича я видел раньше только на улице и тут в первый раз рассмотрел его внимательно.

Младший сын Александра II, как все старшее поколение Романовых, был очень высокого роста и в свои почти 60 лет был необыкновенно представителен и красив, особенной благородной красотой. «Барин», в самом хорошем понятии этого слова, чувствовался в нем при первом взгляде. Мне П.А. при представлении сказал несколько слов, и я уже не помню сейчас, что именно, но А.Ф. Штейн, который, по должности коменданта штаба, разговаривал с ним каждый день и подолгу, рассказывал, что среди большого начальства он редко видел таких простых, скромных, доступных и сердечных людей, каким был великий князь Павел Александрович.

На обер-офицерском конце, куда меня усадил Якимович, с другой стороны от него сел удивительно красивый и славный 19-летний мальчик в корнетских погонах лейб-гусарского полка. С Якимовичем они были приятелями и даже жили в одной избе. Это был младший любимый сын Павла Александровича от второго брака, князь Владимир Палей.

Не успели мы приняться за котлеты с томатным соусом, то же меню, что и в штабе армии, как трубач при небесном наблюдателе заиграл тревогу.

Штейн поднялся с места и громко сказал:

– Ваше высочество, господа офицеры, пожалуйте в блиндаж.

Второй немецкий налет за один день! Решительно со времени моего первого приезда в полк в 1914 году война стала много беспокойнее!

Стараниями хозяйственного Штейна дело это в штабе корпуса было, видимо, много лучше организовано, чем в штабе армии. Не только для всех людей были вырыты глубокие, прочные блиндажи, с накатами бревен, но даже корпусные лошади по воздушной тревоге вводились в глубокие канавы.

Офицерское убежище было совсем солидное и поместительное. Места хватило бы еще человек на двадцать. Было много лавок и даже стол посередине. От прямого попадания наш блиндаж, конечно бы, не спас, но от осколков мы были в полной безопасности.

Не успели мы войти, как начались взрывы. Все сидели молча, изредка перекидываясь словами. Павел Александрович сидел у стола и курил папиросу в тонком эмалевом мундштуке. Не сиделось на месте только Палею. Как всем живым мальчикам, ему совершенно необходимо было самому побежать, узнать и посмотреть, что, где и как… Он поминутно отворял дверь и по лесенке взбегал наружу.

– Владимир, пожалуйста, не вылезай! – послышался усталый голос Павла Александровича.

– Сейчас, папа, я ничего, я только посмотрю, куда ударило!

И опять выскочил.

– Казак, закрой дверь и не выпускай корнета!

– Слушаю, ваше высочество.

Пожилой лейб-казак, ласково ухмыльнувшись в бороду, широкой спиной заслонил дверь.

Минут через десять немцы улетели. Налет был не из крупных, повреждения были невелики, а человеческих жертв, кажется, вовсе не было.

Переночевав у Штейна, я снова сел на Марну и поехал прямо в полк.

По дороге в первый раз в жизни видел воронки 11-дюймовых снарядов. Подъехал к одной из таких ям и по пологому скату съехал на дно; моя фуражка оказалась ниже краев воронки. От таких чудовищ не спасли бы, конечно, никакие блиндажи…

II. Полк в начале августа 1916 года

Полк стоял на позиции под Белецком. 1-й и 3-й батальоны были в окопах, а 2-й и 4-й в двух километрах сзади в лесу. Тут же, в лесу, помещался штаб полка.

Приехал я около пяти часов дня. В походном собрании, на досках под деревьями несколько офицеров отдыхавших батальонов пили чай. Помню, сидели там князь Касаткин, Борис Энгельгардт, георгиевский адъютант 4-го батальона Тыртов, Спешнев, черный Карцов (был еще «белый», но он в это время был уже убит) и двоюродный брат моей жены Владимир Вестман.

Чувствовалось, что настроение хоть и не такое кислое, как в штабе Особой армии, но далеко не веселое. У Энгельгардта только что убили брата. В 4-м батальоне жалели командира 13-й роты Антона Чистякова, которого очень любили.

Но в полку на войне было неписаное правило: ни об убитых, ни о тяжелораненых не говорить. Так же как нельзя было говорить о смерти, о предчувствиях и вообще о всяких мрачных вещах. Если бы кто-нибудь это правило вздумал нарушить, то старший из присутствующих обязан был бы сделать ему замечание. Поэтому Энгельгардту я только значительно пожал руку, и он таким же пожатием меня поблагодарил.

Меня не ждали и встретили радостно и тепло.

Помню, командир 4-го батальона А.В. Попов увел меня к себе в землянку и стал говорить мне ласковые слова по поводу моего возвращения. Слушать было приятно, но никакой доблести я за собой не чувствовал. После ранений и болезней все выздоровевшие и снова способные к строевой службе офицеры обязаны были возвращаться в действующий полк, и по закону писаному, а еще больше по закону неписаному. И в этом отношении наше «общество офицеров» было строже всякой санитарной комиссии. Тем, кто по слабости человеческой после эвакуации и выздоровления засиживался в тылу, тем из полка ласково напоминали, что пора бы и назад, в строй… Кто же и на это внимания не обращал, тем после войны была обещана «черная книга». Никакие прежние «подвиги» во внимание не принимались. Считалось, что семеновский офицер, покуда полк дерется на войне, морально обязан возвращаться в строй, хоть четыре, хоть пять раз… От этой обязанности его освобождали только смерть и увечье. В этом отношении солдатам было легче.

Отправился «являться» командиру полка. П.Э. Тилло вылез из своей землянки, где он, по обыкновению, проводил время лежа. Генерал был в обращении мил и прост, но несловоохотлив. Больше молчал, курил и угощал папиросами. В заключение десятиминутного разговора спросил меня, какую роту я хотел бы принять.

Я ему сказал, что всегда служил в 3-м батальоне, что два раза на войне уже командовал 12-й ротой и, если можно, хотел бы получить именно ее.

– Отлично, когда вернется 3-й батальон с позиции, вы ее и примете.

Три дня, что оставались до прихода моей роты из окопов, я провел в чаепитиях, разговорах и прогулках верхом.

Питье чая было чрезвычайно распространено и среди чинов, и среди офицеров, и на позиции, а тем более в резерве.