Шрифт:
Закладка:
Когда стемнело, нам привезли патронную двуколку и кухни. А еще через три часа мы получили приказание уходить.
Всего за этот день 5 февраля наша 12-я рота потеряла шесть человек убитыми и пятнадцать ранеными, главным образом от артиллерийского огня. Немцы, нужно думать, потеряли много больше.
Мой последний приезд на войну (июль – сентябрь 1916 года)
I. Отъезд и дорога
После годового пребывания на лечении в Петербурге, окончательно оправившись от последствий довольно тяжелой операции, в 20-х числах июля 1916 года я в третий раз выехал в действующий полк.
Как и в первые разы, жена провожала меня только до вокзала и отхода поезда не ждала. Долгие проводы – лишние слезы.
Путь мой лежал на Киев, Ровно и дальше до расположения полка.
Кроме изрядного количества более или менее ненужных, но украшавших походную жизнь вещей, нового английского непромокаемого пальто, кожаного футляра для письменных принадлежностей, кожаной сумки через плечо, для папирос, литрового термоса и прочего, – все подарки заботливых родственников – вез я с собой на войну еще верховую лошадь. Приобрел я ее совершенно случайно, и вот каким образом.
Последние месяцы перед отъездом я в нашем запасном батальоне заведовал командой эвакуированных. Как и показывает название, это были выздоровевшие от ран и болезней наши же солдаты, которые после всяких лазаретов, госпиталей и санаториев принимали там снова облик воинский и с нашими же офицерами периодически отправлялись на пополнение действующего полка. Было их много, человек до 1000, и при них состояло несколько офицеров, также эвакуированных и также намеревавшихся возвращаться.
Среди них служил тогда у меня в команде поручик Е.А. Фок, у которого тою же весной убили отца, еще героя Порт-Артура, артиллерийского генерала, лично выехавшего на разведку. Вместе с кое-каким боевым имуществом прислали с фронта молодому Фоку в Петербург и отцовскую верховую лошадь. Что с ней делать, он совершенно не знал.
Как-то на занятиях, перед выходом команды эвакуированных в лагеря в Красное Село, Фок мне говорит:
– Ты когда в полк собираешься ехать?
– В июле.
– Ну вот, купи у меня лошадь. Она тебе и в лагерях, и на войне пригодится. Но только должен тебя предупредить, что до моего отца на ней был убит еще ее первый хозяин, тоже артиллерист… Так что ты будешь третий… Если тебе это все равно, покупай; продаю дешево, всего двести рублей!
Вообще артиллеристов на войне убивали не так часто, генералов же совсем редко. Ехал я на войну в третий раз, в пехоту, командовать ротой. Вряд ли какое-нибудь общество страхования жизни согласилось бы принять такую страховку… Тем не менее я решил рискнуть и не раскаялся. Лошадь была красавица, с широким шагом, что очень важно для похода, и с широкой рысью, отличного характера. Назвал я ее в честь французской победы Марной. И в лагерях, и на войне потом она доставила мне много удовольствия. После моей эвакуации в сентябре у меня ее купил командир полка П.Э. Тилло, за те же 200 рублей, и также был от нее в восторге.
Что же касается примет, то я жив до сих пор (писано это в 1945 году), а П.Э. Тилло умер несколько лет назад в почтенном возрасте, в приюте для престарелых около Парижа.
Ехал со мною на войну и мой денщик, Александр Николаевич Смуров, личность во многих отношениях примечательная. О нем стоит сказать несколько слов. Попал он ко мне в денщики еще в 1908 году, из 9-й роты, где я тогда числился. Происходил из петербургских крестьян, но деревню не любил, а крестьянскую работу откровенно презирал. С детства жил в Петербурге, сначала мальчиком по лавкам, а потом, по протекции дядюшки-дворецкого, лакеем в богатых домах, у Долгоруких, Кутузовых и т. п. Вообще продукт был городской. К службе в строю, особенно на войне, он питал нескрываемое отвращение, хотя трусом не был. Когда бывали обстрелы, он сохранял полное хладнокровие, но считал, что рисковать жизнью просто непрактично, и потому всеми силами старался без самой крайней нужды ею не рисковать. Он в глубине души искренно считал, что сражаются только те, которые не сумели или не смогли устроиться иначе… Ну а всякие добровольцы, офицеры, вольноопределяющиеся, охотники, так мало ли есть на свете сумасшедших?
Он бы еще понял это в простом армейском полку. Ну, «погнали» всех, и солдат, и офицеров. Тут уж не отвертишься! А у нас у офицеров папаши и дядюшки генералы, адмиралы, министры, а сынки и племянники в окопах сидят! Они-то уж могли бы себе места подыскать поприятнее.
При мобилизации очень многие запасные семеновские солдаты всеми силами старались попасть в свой полк, чтобы сражаться в его рядах. Сделал то же и Смуров, но по мотивам не столь благородным. Он первым делом нашел меня и, узнав, что я никого еще себе не взял, был на седьмом небе от радости. Уже на второй день мобилизации он летал по Петербургу по моим поручениям. Денщик он был идеальный. За исключением легкой некорректности в счетах, и то всегда по мелочам, его ни в чем нельзя было упрекнуть. Расторопности был тоже необыкновенной. Все, что только можно было, в пределах разумного и исполнимого, пожелать на войне – все это у меня было. Бывало, в походе придешь на ночлег. Денщики всего батальона раскладывают своим офицерам походные кровати и спальные мешки. И всегда как-то выходило, что другие еще только возятся, а у меня уж и кровать разложена, и туфли приготовлены, рядом с кроватью стоит на боку откуда-то раздобытый Смуровым пустой ящик, на ящике свечка, коробка с папиросами и даже очередная книжка раскрыта… И еще выходило всегда так, что из 6, 8 или 10 офицеров батальона лучшее место в халупе всегда было у меня, хотя по праву лучшее место полагалось батальонному командиру. С ним мне всегда было хорошо, но и себя, разумеется, он не забывал. Уважать его, конечно, было не за что, был он, что называется, стопроцентным «ловчилой», но вместе с тем очень симпатичная каналья, и я его искренно любил. Думаю, что и ко мне у него было хорошее чувство. Ладили мы с ним так хорошо, главным образом, потому, что уж очень коротко знали друг друга
